Страшное волнение охватило душу Алены Михайловны… Она металась из стороны в сторону, не зная, что ей делать, к чему приступить ей?

— Как быть? Что тут делать? Как спасти его?.. Господи, вразуми! — твердила про себя Алена Михайловна, опускаясь на колени перед иконами, и не находя слов для молитвы.

Мысли эти путались, слезы душили ее, а сознание своей полной беспомощности, полного бессилия перед какою-то страшною, чудовищною бедою, перед каким-то неумолимым роком — все это угнетало ее, связывало ей руки, туманило голову…

«На завтра? Быть может на рассвете? И румяную зорю, быть может, встретят кровавою бойнею… Надо идти теперь — оповестить его… бежать сейчас!.. Но как? Вся слобода на ногах… Ждут только приказа посланца царевны… Еще остановят, схватят — пытать станут?! Ах, да что мне все пытки! Хуже этой пытки не будет… Хоть умереть — да лишь бы с ним вместе!»

Наконец, она придумала — да и решилась… Ей надо было идти — разыскать у Ильинских ворот тот дом, в котором живет ее дорогой Михайло Данилыч, просить его, молить, чтобы он немедля все бросил, все забыл — и бежал бы, спасался бы от неминуемой гибели.

Приняв это решение, Алена Михайловна прокралась через подполье в ту избу, где спали две старые инокини из дальнего монастыря, взяла у одной из них свиту, у другой монатью, перерядилась монашенкой и взяла четки на руку. Крадучись, как вор, вышла она из дому, задами и огородами пробралась на дорогу и чуть не бегом пустилась по направлению к Белому городу.

Солнце было уже высоко, когда вдруг ударил набат на сторожевой вышке над приказной избой. В миг вся слобода заварила варом: все разом метнулись к съезжей избе; все набегу расспрашивали друг друга:

— Что за набат? Кто велел его бить? Пожар али какая другая тревога?

И нигде не слышалось ответа на эти тревожные вопросы; только кто-то со стороны отозвался:

— Едет! Едет! Али ослепли?

— Кто едет?! — повторили сотни голосов.

— Царский посланец едет! — крикнули сторожа с вышки.

Тут уж все дальнейшие объяснения стали не нужны. Все взоры устремились на дорогу, с которой доносился топот бешеной скачки всадника.

Лихо привстав на стременах, этот всадник еще издали махал шапкою… Все еще издали узнали в нем стольника Александра Милославского, который в последние полторы недели почти безвыездно дневал и ночевал в слободе, принося сюда от царевны то вести, то ласковые речи, то щедрые подарки и посулы.

— Православные! — кричал всадник во все горло, на всем скаку осадя взмыленного коня среди толпы, скопившейся у съезжей избы. — Православные! Злодеи Нарышкины старшего царевича Ивана задушили… добираются до всего царского корени! Спешите! Царевна молит вас прийти к ней на защиту!

Общий, неистовый, неудержимый рев толпы раздался в ответ на эту диковинную речь. Никто не спрашивал, не допытывался у посланца — когда, и кто, и где совершил страшное злодеяние… Все бросились за оружием. Хватали только копья да бердыши… Многие даже сбрасывали с себя строевые кафтаны на руки жен и дочерей, готовясь идти в одних рубахах. По знаку, данному выборными и десятниками, бубенщики и барабанщики двинулись вперед и грянули разом что-то нестройное и оглушительное… Вся толпа стрельцов заколыхалась, блестя на солнце бердышами и стальною щетиной.

— Идем разобраться в царских изменниках! — громко кричали в рядах, и эти крики сливались с треском барабанов и гуденьем бубен в один сплошной, страшный гул.

Доктор Даниэль также не мог долгое время заснуть в эту страшную, грозную и бурную ночь. Расстроенный своими неудачами последних дней, тревожимый отовсюду получаемыми сведениями о возрастающих волнениях в стрелецких слободах, он очень беспокоился об участи своей семьи и утешался только приготовлением к свадьбе дочери, которая назначена была на 15-е число. Решено было даже так: Лизхен должна будет накануне свадьбы отправиться в Немецкую слободу и там остаться до венчанья в семье пастора, а отец и брат приедут туда же поутру…

Долго проворочавшись на постели, доктор Даниэль, наконец, заснул, думая о тех последних приготовлениях, которые ему предстояло сделать для завтрашнего свадебного обеда и приема новобрачных в своем доме, где Михаэль уступал им на время свои две комнаты, пока отстроится для них особый флигелек.

«Главное — цветов, цветов побольше за обедом», — думал доктор Даниэль, засыпая.

И перейдя от действительности в волшебный мир сна, он увидел себя в каком-то роскошном цветнике, густо заросшем дивными, невиданными цветами. Куда он ни оглядывался — везде цветы, и какие! Розы, гиацинты, лилии — так сами и просятся в руки, так и наклоняются к нему своими красивыми, яркими, ароматными головками… Но только что он протянет к ним руку — так тотчас и увидит, что под тем цветком светятся два глаза, выдвигается плоская, ехидная голова змеи с высунутым жалом, и кольца ее оплетают все стебли, вселисты цветка… Он отдернет руку, и змея скроется; он потянется за другим, еще лучшим, еще более привлекательным цветком, — и опять из-под него с разных сторон выглянуть змеиные головы и змеиные кольца… И все змеи шипят, и все высовывают жало, и все готовы на него броситься и задушить его в своих холодных объятиях. Измученный этим сном, он хочет, наконец, махнуть рукой на эти проклятые цветы, прикрывающие собою страшное змеиное логовище, хочет уйти из этого соблазнительного цветника — и уйти нельзя: чуть он тронется с места, отовсюду — и сзади и с боков — выползают змеи, готовые его жалить, и оплетают его со всех сторон своею живою, пестрою, движущеюся сетью. Холодный пот выступает у него, наконец, на лбу, и он уже решается на отчаянное средство: силою вырваться из этого заколдованного места, пробиться через змеиную сеть, топча их ногами и разрывая руками, — как вдруг он чувствует на плече своем чью-то сильную руку, и над самым ухом слышит голос сына, который молит его:

— Отец! Отец! Вставай, вставай скорее, ради всего святого!

С большим усилием освободясь от тяжкой грезы сновидения, доктор Даниэль очнулся не сразу от сна и, даже поднявшись на своей постели, все еще твердил:

— Какой ужасный сон! Какой сон!

— Проснись, отец, забудь о своем сне и соберись с силами! Действительность, которая тебя ожидает, — о, она гораздо страшнее всякого сна!

Тут только доктор Даниэль пришел в себя, протер глаза и вполне разумно взглянул на сына, который стоял около его постели и ломал руки в отчаянии.

— Что с тобой? Что случилось?.. Который час? — быстро и тревожно спросил доктор Даниэль, оглядывая сына, и тут только, при свете восковой свечи, стоявшей на столе, увидел, что на сыне лица нет. — Что с тобою, Михаэль? Ты болен? Что у тебя болит?

— Не болен я… Я здоров… Но мы погибли! Головы наши оценены и указаны злодеям… Надо бежать, надо скрыться во что бы то ни стало!.. Одевайся скорее!.. Вот тебе платье — все тут около тебя, на стуле!

Доктор Даниэль случайно бросил взгляд на платье, приготовленное ему, и увидел какой-то странный сермяжный кафтан, шапку с ушами… лапти… Ему показалось, что сон его еще продолжается, и он невольно спросил у сына:

— Ничего понять не могу! Что это за платье ты мне даешь? Неужели это…

Но Михаэль схватил отца за плечи, поднял с постели и встряхнул с чрезвычайной силой.

— Проснись! Ты должен сейчас нарядиться в это старье странника, должен скрыться, должен не выходить из какой-нибудь щели два-три дня! Когда мятеж уляжется, ты явишься в Немецкую слободу… разыщешь нас… Но ради Бога, спеши! Через два, много — три часа стрельцы придут сюда…

И он учил отца, он показывал ему, как обмотать ноги, как оплести их оборами от лаптей; он надевал на него трепетными руками крестьянскую рубаху из грубого холста, подпоясывая его поясом… И тот подчинялся всему этому, как ребенок, очевидно растерявшись и все еще не отдавая себе полного отчета в переживаемой минуте.

И вдруг — сознание вернулось к нему, и он понял, что бросает дом, семью и все, что ему дорого и мило, и одевается в рубище нищего, чтобы укрыться от убийц и спасти свою жизнь, предавая сына и дочь на произвол судьбы.