Он не мог более говорить, слезы душили его, голос слабел и прерывался, руки дрожали. Марфа Ивановна и Иван Никитич взяли его бережно под руки и повели с крыльца в хоромы… А все домашние и челядинцы, слушавшие его с напряженным и почтительным вниманием, долго еще стояли вокруг крыльца, пораженные его речью, оставившей в душе их глубокое, сильное впечатление…
XIV
НОВЫЕ ТРЕВОГИ, НОВЫЕ ОЖИДАНИЯ
Это свидание с отцом после долгой разлуки произвело на Мишеньку чрезвычайно сильное впечатление. В течение тех немногих дней, которые Филарет Никитич позволял себе провести под домашним кровом, Мишенька не отходил от него ни на шаг, не сводил глаз, не проронил ни одного его слова. Он теперь сильнее и глубже, чем когда-либо, проникся глубочайшим уважением к отцу-страдальцу, готовому и способному все вынести ради блага отчизны, готовому умереть за Русскую землю и за веру отцов… И когда Филарет через несколько дней переселился в одну из келий Чудова монастыря поближе к патриарху Гермогену, Мишенька каждый день отпрашивался у Марфы Ивановны и ездил навещать отца своего и с величайшим наслаждением проводил у него два-три часа, если ничто не отвлекало Филарета от беседы с сыном. Еще полный этою беседой, Михаил Федорович уезжал от отца и на пути делился содержанием беседы с своим пестуном.
— Ах, Сенюшка, как хорошо, как сладко было сегодня батюшкины речи слушать, кабы ты знал и ведал!.. Он ведь теперь со мною, как с большим, говорит… И все мне объясняет, все рассказывает, откуда пошла Русская земля, и с коих пор в ней цари завелись, и какие цари были… А вот сегодня рассказал мне, как смута на Руси зачалась и как измена на Руси разделила всех, как брат на брата пошел, и вот за это-то самое на Московское государство пришли воры и иноплеменники…
— Ну, а как батюшка твой говорит, скоро ли той смуте конец будет? — допрашивал Сенька, гарцуя около своего питомца на чалом мерине с романовской конюшни.
— Батюшка говорил, не скоро смута та окончится, и даже сказывал сегодня, что царю Василию с ней не справиться, что был у него добрый вождь, покойный князь Михайло Скопин, да Бог его прибрал по грехам нашим, и что теперь всего худого надо ждать.
— Уж чего же ждать хорошего, как лютые вороги отовсюду на нас идут?.. И поляки с Жолкевским наступают, и тушинцы с казаками лезут, и в Москве все друг на друга волками смотрят… Чего тут ждать, кроме слез да горя?
И по возвращении домой те же беседы с отцом служили для Мишеньки любимою темою разговоров и рассуждений и с матерью, и с дядей Иваном Никитичем; в голове юного отрока мало-помалу начинало складываться представление о тяжелом современном положении Московского государства, об опасностях, которые ему угрожают, об обязанности всех честных русских людей соединиться неразрывно и до конца стоять в борьбе с изменниками и иноплеменниками, дерзко вторгнувшимися в русскую жизнь.
— Если бы все русские люди так же твердо стали отстаивать веру и правду, как иноки Троицкой обители, давно уже ни одного врага не было бы в наших пределах! — не раз говаривал Филарет своему сыну, и слово это глубоко запало в душу отрока.
Так прошел почти месяц со времени избавления Филарета Никитича из тушинского плена, и свидания отца с сыном были каждодневными. Был однажды опечален Мишенька, приехал к отцу в обитель и не застал его в келье.
— Владыка митрополит вместе с господином патриархом с утра в думе боярской заседают, и когда изволят быть обратно, неведомо! — отвечал служка Филарета Никитича на вопрос сына об отце.
Мишенька удалился домой опечаленный и на другой день точно так же не мог добиться свидания с отцом, который находился на совещании у патриарха. На третий день он наконец дождался отца, хотя и на самый краткий миг. Но Филарет Никитич принял сына озабоченный и сумрачный, обняв и поцеловав его, он даже не посадил его около себя, как бывало обычно, и сказал ему:
— Дружок! Не езди ко мне до тех пор, пока я сам тебе не разрешу. Великие грозят нам бедствия, великих должны мы ждать в самой Москве смут и волнений… Я опасаюсь за тебя и потому прошу: не езди… Даже из подворья не выезжай. Как удосужусь, сам к вам приеду. — На том он благословил сына и расстался с ним.
И Михаил Федорович на обратном пути домой, быть может, под впечатлением слов отца своего, обратил впервые внимание на то, что происходило на площадях, на улицах и на крестцах, которыми он проезжал. Ему показалось, что никогда еще он не видал в городе такого оживления, таких густых толп народа, таких говорливых и шумных сборищ около Лобного места и на спуске к Москве-реке, около Покровского собора… Он обратил на это внимание своего постоянного спутника, Сеньки, и тот, наклонившись к нему, пояснил:
— Слыхал я в обители, от служки твоего батюшки, что вести дурные из войска получены… Разбиты будто полки ляхами и войско наше все врозь разбежалось…
— А под чьим началом было? — спросил Мишенька с большим оживлением.
— Под воеводством князя Дмитрия Шуйского, родного брата государева. Он первый и бежал, и весть привез о поражении…
— Как ему не грех и как ему не стыдно! Ему бы надо умереть на поле битвы, вот как тогда ростовский воевода.
— Не таков Дмитрий Шуйский… Он до всякой сласти житейской падок, смерти он пуще огня боится.
Приехав домой, Мишенька узнал от дяди Ивана Никитича о поражении русской рати под Клушином и о полном торжестве гетмана Жолкевского над неспособным и немужественным Дмитрием Шуйским. Оказывается, что вся Москва уже была полна толпами беглецов с поля несчастной битвы и что они повсюду расславили о корысти и неправосудии русских воевод и о чрезвычайном мужестве и воинском искусстве ляхов, которым будто бы и противиться в открытом поле нельзя…
— И уж Жолкевский на пути к столице, — добавил Иван Никитич, — а у нас и войска нет, чтобы выступить против него, и скоро ли еще сберем его, не знаем сами, а от Калуги вор тушинский подступает, и с тем нет сил бороться. Столица в страхе и тревоге. Все мечутся, все ропщут на царя Василия, и чем все это кончится, один Бог ведает.
Такие тревожные вести, доносившиеся отовсюду на романовское подворье, конечно, всех волновали в доме, начиная от Марфы Ивановны и Ивана Никитича и до последнего челядинца. Все ожидали ежечасно наступления каких-то чрезвычайных событий, какого-то переворота, сопряженного со всякими бедами и напастями. Тревога старших передавалась и младшему члену семьи, Михаилу Федоровичу, который, просыпаясь, обращался к пестуну своему с вопросом:
— Что, Сенюшка, ничего еще на Москве не приключилось?
И слышал на этот вопрос все тот же ответ невозмутимого Сеньки:
— Милостью Божией, стоит все на Москве по-старому, по-бывалому.
И ложился Мишенька и засыпал к вечеру все с тем же тревожным вопросом:
— А как ты думаешь, Сенюшка, никакой до завтра напасти над Москвой не стрясется?
— То единому Богу ведомо, голубчик, мы все под Его волею ходим, — неизменно отвечал и на этот вопрос пестун Мишеньки.
Блуждая таким образом в потемках всяких неопределенных ожиданий, страхов и опасений, Мишенька был чрезвычайно обрадован, когда, наконец, дней пять спустя после свидания с отцом, услышал, что вечером в этот день Филарет Никитич собирается посетить свою семью на подворье. Мишенька со страстным нетерпением ожидал отца и жаждал услышать от него то живое слово, которое бы облегчило его душу, осветило бы охвативший ее сумрак… И он не ошибся в ожиданиях.
Филарет Никитич явился на подворье уже тогда, когда стемнело и все собирались ужинать. Он прошел прямо в моленную Марфы Ивановны и призвал туда супругу свою и сына.
— Хочу перед вами, дорогими и милыми моему сердцу, открыть то, что совершается теперь на Москве, чтобы вы знали, как вам жить в нынешнее трудное время, как поступать и чьей стороны держаться в грядущих превратностях и смутах.
Он вздохнул, печально оглянул всех и сказал:
