Воспоминания фантастичны.

«Поплывшие» девчонки выделывали такое, чего, наверное, никогда бы не сделали по трезвости. Причём, как заверял Лисицын, наутро мало что смогли бы рассказать.

Воспоминания — это сон…

Дожить до утра не дал парень по имени Вася, сожитель Белкиной. Явился среди ночи, открыв дверь своим ключом. Откуда и зачем у него ключ от чужой квартиры? Не иначе, собирался при случае обнести богатеньких ротозеев. А чего ещё ожидать от ничтожества, от лузера, озабоченного в жизни только одним: как срубить деньжат на прокорм безмозглого тела.

Он прогулялся по квартире, тупо собирая раскиданное бельё, пока не оказался в спальне. Тут-то Белкина и очнулась — словно почуяла. Вскочила, трогательно прикрывшись простынёй, сдёрнутой с Барсукова.

Молчание тянулось добрую минуту. Компания мучительно трезвела.

— Мобильники не отвечали, — объяснил пришелец, глядя в пол. — Ни твой, ни у твоих друзей. И городской телефон не снимали.

— Васенька… — сказала Белкина.

— Нормально. — Он попытался улыбнуться. — Жизнь удалась.

— Васенька, подожди!

Он ушёл, громко шаркая. Поднимать ноги — не оказалось сил.

Белкина бросилась было следом, но встала на пороге комнаты, растерянно озирая себя. Потом она странно посмотрела на всех оставшихся и ушла почему-то совсем не в ту сторону — в холл.

— Разведка обосра… в общем, случился досадный сбой, — изрёк Лисицын, потянувшись.

Лосева тычком свалила его с кровати:

— Кретин!

— А чего? Это была грустная, а также печальная шутка.

Лосева сорвала с вешалки мамин халатик, влезла в него, с трудом попадая руками, подпоясалась… в общем, опоздала. Бежать надо было сразу. Когда из холла выплеснулось её отчаянное: «Куда?!! Что ты делаешь?!!», когда призыв не дурить превратился в визг, Лисицын выразился кратко:

— Делаем ноги.

А ведь она и вправду решает, спасать меня или нет, внезапно понял Барсуков, обмирая от ужаса. Решает, достоин ли. Тянет время, испытывает меня, а сама думает, изучает червяка под своими ногами… взвешивает «за» и «против»… Он еле удержался, чтобы не завопить.

Кто ты для маленькой, хлебнувшей горя девочки? Чужак. Возможно — враг, о чём сам не подозреваешь. И как добиться, чтобы она отнеслась к тебе, как к родному? Как к брату? Вот вопрос…

Да очень просто, подумал Барсуков — и поразился возникшей в голове ясности. Для начала нужно полюбить её как сестру…

Боже, что за бред?

— Мозги зависают, — признался он растерянно. — Замкнуло что-то. Если честно, я боюсь тебя больше, чем этого пакостного песка.

— А что со мной не так?

— Да всё! Как с инопланетянкой говорю.

Она состроила рожу:

— «Инопланетянка»! Ты смешной… Отец мой спился, и мама его бросила. Он замёрз на улице, пьяный был. Мама умерла, когда меня рожала. Моему брату было тогда лет десять. Меня отдали в Дом малютки, брата в детдом. Он придумал себе, что в смерти мамы виновата я — не родилась бы, ничего бы не случилось. Так что больше я его не видела… Это мне всё классная рассказала — в воспитательных целях.

— Педагог херов… Ты давно сбежала?

— Последний раз в марте. Тошно там, сил нет терпеть.

— И сколько тебе лет?

— Было написано — одиннадцать. На самом деле, наверное, больше. Ну и как тебе история?

— Ужас.

— Обычная, по-моему…

Да уж, обычная. Пустяки, дело житейское, как вещал один сказочный ёптимист.

Барсуков попытался поставить себя на место девочки — и не смог.

Мысли путались. Было плохо. Острая грань доски резала грудь, руки едва ощущались…

Зверски хотелось жить.

И тогда он начал рассказывать сам, без начала и предисловий, первое, что приходило на ум, — лишь бы не опоздать, лишь бы убедить эту малолетнюю мучительницу… или мученицу?.. в чём? В чём убедить?! Да в том, что он — не конченый человек, в чём же ещё… Ведь почему Белкина так поступила, почему бросилась с балкона? Вовсе не из-за крушения какой-то там суки-любви, а просто кайф оказался сломанным. И пришёл стрём… Пусть не по своей воле она обдолбалась, пусть её пришлось долго и с выдумкой убалтывать, но ведь она позволила себя уболтать! Она хотела стать королевой — на час. Её самолюбие, задетое ловким Лисицыным, оказалось сильнее её же принципов, и дело не в том, что два подлеца на этом сыграли, а в том, что принципы-то, значит, чахленькие. А уж дальше она оттягивалась наравне со всеми — добровольно… Вот и получила жестокую «измену», когда припёрся её Вася, то бишь страх жгучий и тоску смертную. Если под кайфом происходит что-то неправильное, противу твоей природы, «измена» гарантирована. Предательское состояние. На его пике — чего только люди не отшелушивают! От слабости это, а не от силы. Никаких вам шекспировских драм. Тривиально, господа.

Несчастный случай…

— Не всё ли равно, что ты там натворил? — перебили его. — Кому какое дело.

— Ну как же… Человек погиб. Или искалечен…

— У твоей Белкиной был выбор, и она выбрала. Ей отвечать, а не тебе. Как и за нерождённое дитё, которое она от тебя бы понесла.

Кто это сказал? Чьи были слова, неужели всё той же малявки? Или — почудилось, прислышалось? Невозможно понять… В голове бешено крутилась спираль галактики, космос сотрясали удары колокола. Звон разрывал реальность на куски. Чёрная воронка спускалась с неба, смазывая дома, улицы, воспоминания, прекрасные картины будущего…

— Я больше не могу, — прошептал Барсуков. — Уплываю… блин…

Тела не существовало. Сердце стучало где-то отдельно. В глазах темнело. Девочка превратилась в размытое пятно.

— Лови, это теперь твоё, — сказало пятно. — Храни на память.

Речь шла о кепке. Присев на четвереньки и вытянувшись, бродяжка попробовала водрузить злосчастный трофей Барсукову на голову. Не дотянулась. Тогда — аккуратно набросила. Кепка, оседлав на миг макушку, съехала набок, на ухо. Так и застряла — козырьком в зенит.

В этот момент силы окончательно отказали студенту: скрюченные пальцы разжались.

— Пусть тебе повезёт… сестричка… — озвучил он свою последнюю волю.

Отдалившийся берег медленно пополз вверх.

— А я бы тебя нарисовал… такую потустороннюю…

Кого бы он нарисовал? Девочки уже не было в поле видимости: только что маячила перед глазами, и вдруг — пусто.

— Господа, вы звери! — сказал кто-то им всем… Ну да, мы звери. Лесная чаща, уголок живой природы. Не зря ж предки проштамповали в наших паспортах этакие фамилии. А кто не зверь, пусть первый обнажит клыки…

Это конец, вспомнил Барсуков предсмертное бормотание Лисицына. Ну и ладно, и пусть конец. Лучшая услуга, оказанная подлецу, — дать ему сдохнуть тихо и незаметно, без зрителей.

Прежде чем воронка пожрала его рассудок, он сказал:

— Жаль, не успел…

Качаясь, как пьяный, он вошёл под арку.

Дворик, похожий на дно высохшего колодца… Тишина, покой, оторванность от мира. Никаких окон. Никаких людей, провалитесь вы все. Куда идти, зачем?

На ватных ногах он проследовал мимо скамейки-качели, мимо поваленной «горки», мимо карусели. Оказался в центре детской площадки, где и сел на корточки, обхватив голову руками.

Что же ты наделала, подумал он. Эта страшная кровать, эти потные тела, спящие вповалку… Смогу ли я называть тебя «любимой»? Смогу ли я смотреть на тебя?

Смерть, катастрофа.

Твои дружки-студенты презирают таких, как я, — вспомнил он. Вспомнил их взгляды и подколы. Они откровенно смеялись — над ним самим, над его именем и даже над его кепчонкой. Они все — умники и творцы, соль земли русской, суперэлита твёрдых сортов, — живут на мамочкины и папочкины деньги, а учатся за счёт налогов, которые отдают им работяги вроде него. Иждивенцы… Он содрал с себя бейсболку. «БУДЬ ДРУГОМ». Кто придумывает такие лживые девизы? Хорошо, что не купился в своё время на надпись «ЛЮБОВЬ НАВЕКИ». Друг — это паразит, жрущий тебя незаметно и мелкими кусочками. Любимая женщина — это нечисть, делающая тебя посмешищем…