Мы к этому учению полгода готовились.

Теперь самое время сообщить, чем же мы, в сущности, с Бегемотом занимаемся.

В сущности, мы с Бегемотом готовим мичманов – эту нашу русскую надежду на профессиональную армию – к ракетной атаке.

Полгода ни черта не делали, кроме как учили ракетную атаку.

Всех этих наших олухов выдрессировали, как мартышек.

Те у нас чуть чего – прыг на тумбочку – и лают в нужном направлении, а на стенде в эти незабываемые мгновения лампочки загораются: «Начата предстартовая подготовка», «Открыты крыши шахт», «Стартует первая» – красота, одним словом.

И вдруг какому-то умнику из вышестоящих пришло в голову, что в самый ответственный момент у нас шееры залипнут.

– Так не залипали ж никогда!

– А вдруг залипнут? Ну нет! Это адмиральская стрельба! Вы просто не понимаете ситуации. Давайте внутрь пульта Кузьмича с отверткой посадим. Он, по-моему, единственный из вас кто соображает. Если шеер залипнет, Кузьмич воткнет отвертку куда надо и замкнет что следует, и атака не захлебнется. Нужно мыслить в комплексе проблемы.

Тут мы не нашлись чем возразить.

Кузьмич здоровый, как слон, и как он, бедняга, туда внутрь влез, как таракан в будильник, никто не знает.

Но!

Организацию предусмотрели, сводили его пописать и дырочку просверлили, чтоб он видел происходящее, через которую он даже покурил два раза, потому что мы ему с этой стороны сигарету вставили.

И вот прибыла московская комиссия с адмиралом во главе – принимать у нас ракетную атаку.

Сели (Кузьмич на месте, потому что глаз из дырочки торчит), проорали «Ракетная атака!», и те удивительные, знаете ли, события сами по себе стали разворачиваться.

Сначала все идет как по маслу: команды следуют одна за другой, мичмана вопят, как недорезанные дюгони, и лампочки, как им и положено, загораются.

И тут вдруг вроде дымком запахло, вроде мясо на сале жарится, но все делают вид, что почудилось, и я сейчас же замечаю, что у Бегемота волосы на жопе встали от предчувствия.

То есть я хотел сказать, что они у него встали на голове, но у него, у Бегемота, такая странная особенность наличествует, что если встали на голове, то обязательно и на жопе тоже – короче, ментальность у него, у Бегемота, таким образом проявляется.

А у меня прыщики в носу появляются.

Нос сначала чешется вроде, а потом краснотой наливается.

Бугорочки на глазах просто зреют и внутри их ощущается давление, и кожа становится упругой, блестящей, так и тянет почесать, огладить.

Как опасность – так и наливаются.

Я Бегемоту говорю: «Посмотри, пожалуйста, у меня нос наливается?» – а он мне: «Заткнись!» – а сам смотрит на пульт.

Это оттуда дым валит, и мало того, что валит, так он еще и разговаривает и вздыхает: «Ой!» (дым сильнее, и голос с каждым разом истончается, в нем появляется все больше беременных нот). «Ой, мама!» – и пульт колышется, вроде как дышит грудью вперед; «Ой, елки!» – и наконец с криком: «Ой, бля!» – пульт падает вперед, и на него вываливается наш Кузьмич с дымящейся задницей.

Скорее всего, он там пока сидел с отверткой и следил за шеером, жопой замкнул совершенно посторонний шеер и терпел, поскольку человек-то он у нас добропорядочный, пока у него мясо тлеть не начало.

И тотчас же все забегали: «Где огнетушители?! Огнетушители где?!»

А огнетушители у нас в коридоре через каждые полметра стоят, но все они не работают, потому что перед самой комиссией их покрасили и ту дырочку, через которую они пеной ссут, от усердия замазали.

В общем, поливали кузьмичевскую задницу заваркой из чайника, и при этом, наклонившись пинцетом все пытались зачем-то отделить горелые штаны от кожи.

Для чего это делалось не знаю, но Кузьмич в это время на весь коридор орал: «Фа-шис-ты!!!».

Именно в такие секунды мне в голову лезут китайские стихи:

Монах и певичка

Ночь провели

В любовных утехах

Без сна.

И я вам даже не могу сказать, почему это со мной случается.

А Бегемот потом, когда мы уже за здоровье кузьмичевской многострадальной задницы выпили и закусили, говорил мне:

– Саня, я знаю, как разбогатеть.

И я смотрел на него и думал, что вообще-то самое замечательное место на лице человека – это глаза.

Их плутовская жизнь оживляет уголки глазных впадин – там появляются лучики морщин, они разбегаются, как водомерки, затем приходит в движение носогубная, передающая эстафету уголкам рта, потом лицо, ставшее необычайно рельефным, вдруг округляется, запорошенное пушком, может быть, даже младенческой мягкости, что ли.

– Природа-блядь! Когда б таких людей ты изредка не посылала б миру…

Прервали.

Возник очередной тост, прославляющий нашего Кузьмича и его долготерпение относительно задницы.

После чего все полезли друг друга целовать, потому что на воинской службе, понятное дело, не хватает нежности.

– Гниение не остановить! – это мой непосредственный начальник. Он как выпьет, так сразу же превращается в философа с космическим пониманием всего.

– Гниение не остановить, – повторил он, вцепившись мне в плечо. – Ведь все вокруг: небо, цветы, шакалы – все результат гниения. Жизнь – это гниение. Так что не остановить.

– Нельзя быть настоящим мудрецом, – продолжил он без всякой связи настоящего с предшествующим, – имея внутри кишечник, наполненный дерьмом. Это удивительно: человек мыслит и гадит, мыслит и гадит. Но, слава Богу, отрезками. Отрезками мыслит, отрезками гадит. А то что бы мы имели – завалы мыслей и дерьма.

Мой начальник остановился и вперил свой орлиный взгляд в правый угол комнаты.

Требовалось срочно сообщить его могучему разуму новое направление.

– Александр Евгеньич! Знаете первый признак лучевой болезни? Хочется спать, жрать, и кажется, что мало платят.

– Вот! – отстал он от меня. – Люди! Какие вы мелкие!..

И меня снова перехватил Бегемот. Тот все бредил о кроликах.

– Видишь ли, Саня, устройство желудка у них таково, что это животное непрерывного питания. Учти! Кролик ест очень мало, но часто, и если его не кормить постоянно, а только три-четыре раза в день, то он переедает и подыхает. Нужна клетка с непрерывной подачей пищи и автоматическим отводом кала, который по наклонной плоскости попадает в курятник, и там его куры поедают, то есть экономится корм и для тех, и для других.

Знаете, иногда мне все же кажется, что Бегемот, как и всякий военный человек, не совсем нормален. Но потом, незаметненько для себя, я увлекаюсь и на полном серьезе начинаю с ним обсуждать организацию разведения пчел, мидий и перепелов на подоконниках.

Особенно часто такое со мной случается, если речь идет о вещах экзотических – о добывании космической пыли или выпаривании золота из списанных приборов.

А недавно мы с ним долгое время говорили о вытравливании застарелой проказы с помощью нафтеновых кислот.

Мы потратили на это часа полтора, и он меня почти убедил, что после применения этой дряни оставшиеся в живых избавятся от проказы навсегда.

Здесь следует остановиться.

Я люблю вот так посреди разговора о проказе остановиться и внимательнейшим образом осмотреть свои пальцы.

Все-таки пальцы гения.

То, что я – гений, я заметил давно.

Потому что выдержать напор Бегемота в деле поливания язв кислотами, может только гений. Ему мозг буравят, а он – хлобысь! – и уже полетел, лия рулады, в поэтические дали, где имеется Амур-задрыга и голый Плутон недр.

После этого уже безболезненно для себя возвращаешься назад в свое тело, чтобы выслушать очередное: «А давайте из списанных подводных лодок сделаем танкера, чтоб, пройдя подо льдами, снабжать горючим районы отсталого Севера. Но нужна государственная поддержка. И я даже знаю, кто это поддержит. Есть такой человек в правительстве. А при всплытии пятиметровый лед придется рвать боевыми торпедами, и в случае возникновения пожара под водой горящее помещение немедленно заполняется фреонами 112, 118!»