А остальные в тот момент только горестно вздыхали.

Несравненные мои толстомордики, гульфики гнойчатые, ходячие мои сухотки мозга!

Не волнуйтесь вы так понапрасну.

Согласовали мы ведомость, согласовали.

Бегите теперь наперегонки к телефонам и докладывайте своему начальству, что только под вашим чутким руководством, папа Чипполино, старший лейтенант механических служб Козлов, изобилие идиотов, составил и согласовал ведомость гарантийных работ на финском языке. Будут вам новые козлы, бу-дут, чтоб вы опять мылись ежедневно, ш-ш-ша-ка-лы!

А петом, партус паладино, – сказочная жизнь! Ремонт!

Ремонт, мать вашу!

Норвегия. Финляндия, Швеция!

И везде уважение и везде отношение.

Я все могу сделать за такое отношение.

Я могу не спать, не жрать, я могу в дождь и в снег.

Ты только относись ко мне… Эх, да чего там…

Ну и, конечно, по возвращении мы немедленно охамели, и это естественно, потому что кроме нас все равно эту красоту никто не крутиться не заставит, и когда пришло время идти нашей суперматке во главе каравана, отрыжка аргентинского удава, для того, чтоб доставить всем северным оленям лыжи и валенки, на палубу ступил начальник экспедиции капитан первого ранга, блестящий, как мечта олигофрена.

А мы его не то чтобы сразу «на колу вертели», нет, конечно.

Просто не прониклись к нему должным уважением, я так считаю, и когда он потребовал для себя каюту механика освободить, Витя Попов – ударение на первом слоге – наш механик, возмутился:

– У меня там электроники полная каюта, связь и компьютеры!

– Что? Вы возражаете? Как ваша фамилия?

И через два часа этот пришлый капитан первого ранга, губы толстолобика, вручает ему телеграмму, по которой Витя наш снят с должности, понижен в звании, снова назначен, но в другое место, и проездные документы ему уже выписаны до этого места. В общем, как говорил один мой знакомый своей любимой девушке: «Вы сломали мне гнома».

– Ни хрена себе! – сказал Витя. Он от обиды даже протрезвел. – Меня посылают на., ни хрена себе!.. – и ушел с корабля. Совсем. В чем был. Даже без фуражки. В одних шлепанцах.

И остались мы без механика.

Вызывают меня. Сидит командир и этот хер заоблачный.

– Вы, – говорят они мне в один голос, – с сегодняшнего дня назначаетесь механиком этого корабля.

И у меня, знаете ли, сейчас же образовалась гусиная кожа на руках, а на спине мурашки, пупырышки, каждая пупырышка размером с бенгальскую мандавошку.

– вы чего, – говорю, – товарищ командир. Я ведь только электрик, и вы меня в механики перед походом не заманите. И потом у меня. эта. бабушка умерла. вчера. я как раз хотел вам о похоронах доложить.

И сейчас же у всей команды тоже немедленно все ближайшие родственники в один миг загнулись.

Грандиозный падеж.

Папы, мамы, бабушки, дедушки.

Все прислали телеграммы, подписанные в морге и заверенные в военкомате.

И у всех похороны в ближайшую пятницу.

У офицеров, мичманов и матросов.

– Это бунт! – вскричал тот малопонятный капитан первого ранга, начальник экспедиции, и побежал телеграфировать в то место, откуда только что сняли нашего механика.

И на следующий день налетело столько капитанов первого ранга, что и представить себе невозможно.

Я и не знал, малые половые губы таитянки, жены Ван Гога, что такое количество капразов у нас в одном месте можно собрать.

Все они сели по каютам, афродитовы щели, и начали с нами ласково разговаривать, но наши, чушки на макушке, все прошли – и Крым, и рым, и пять километров канализации, так что держались до последнего молодцами, мотали головами и говорили, что им срочно нужно, к примеру, «маму хоронить».

Тогда они взяли за окончательно сопревшую промежность нашего капитана и стали с ним беседовать, и после этих бесед, яйца царя Мидаса, от него осталось только место вонючее и глаза безумные, а человека больше не было.

То есть не было в нем ничего человеческого, небеса Тасмании: ни стати, ни голоса, ни совести, ни чести.

Наконец выяснили, что бунт из-за механика, вернее, из-за того, что этот тип – начальник экспедиции – приказом из Москвы перевел нашего механика к маме Фене.

– А-а. вот оно что. И где же он теперь. ваш механик?

– Уехал (к маме Фене).

– Как это уехал?

– А так.

– Вернуть! Немедленно поймать! Найти! Достать! Догнать! Доставить! Привести!

И побежали гонцы врассыпную по городу, и достали они механика в одном очень часто посещаемом месте – никуда он не уехал, потому что от расстройства загулял.

И доставляют нашего механика, скорлупа от кокоса, а на нем разве что только мокрый недожеванный презерватив не болтается, перед светлые очи комиссии по бунтам.

– Вы это чего это? – говорит ему комиссия.

– А чего меня этот козел из каюты выгнал? – говорит механик и дышит чесноком.

И никого не смущает острота формулировок, и сейчас же все кивают, мол, козел, всенепременнейше козел, и приказ о возвращении механика тут же подписан, и каюта ему возвращена, и бунт немедленно прекратился, и пошли мы во главе каравана на Северный полюс снабжать это место валенками и лыжами.

Как вернулись, всех разогнали, колченогие имажинисты.

А корабль наш чудесный продали, клянусь очами.

Китайцам.

По цене металлолома…

КАК ПИШЕТСЯ РАССКАЗ

«Ровно в 12 часов по Гринвичу Петя Касаткин закрыл свой рот». Действительно, а чего бы Пете Касаткину не закрыть свой рот? По Гринвичу. Интересно, зачем он его вообще открывал? А вот и чьи-то голоса:

– Между прочим, наш зам, судя по всему, в прошлой жизни был конским слепнем.

– Навозом он был. Конским.

– Да нет, у него склад ума татарской женщины.

– А у вас шаловливое лицо.

– Хорошо еще, что не шалавистое.

– Слушайте, маженуар – это одеколон или мужик?

– Ну ты, слепок с античной ночной вазы, чего застыл с алебардой?

– Дождались! Сцена пятая, картина седьмая, те же и тень отца Гамлета.

Голоса слабеют и пропадают.

Я пишу рассказ. Я пишу его в любое время: когда стою, сижу, лежу, еду. Могу из-за рассказа уехать не туда. «Ровно в 12 часов по Гринвичу..» Он начинается всегда с одной только фразы. Вот как эта. Главное – не торопить рассказ, и он пойдет сам. А ты вроде бы и не при чем. Ты наблюдаешь со стороны, как он обрастает словами, и как слова соединяются друг с другом, как они друг в друга влюбляются, втюриваются, втюхиваются, и как они изменяют друг другу, бросают на полпути. А потом с какого-то момента вдруг пошли, пошли люди, лица, события. Они хлынули, они мешают друг другу, и половина рассказа уходит неизвестно куда, так никогда и не попав на бумагу.

Может быть, когда-нибудь память вернет их?

Вполне может быть.

А может быть, и нет…

А раз нет, значит так и должно было случиться.

БЕГЕМОТ

У Б. вальковатое, массивное туловище на коротких толстых ногах

Жизнь животных. Млекопитающие. Под ред. акад. В. Е. Соколова

БЕГЕМОТ

Эй вы, бродяги заскорузлые, инвалиды ума!

Именно вам мое повествование предназначается, хотя кому как не мне следовало бы знать, что вам, в сущности, на него наплевать.

На самом-то деле вам бы, конечно, хотелось выкушать бидончик вина и, в чудеснейшем настроении, ухватив ближайшую тетку за танкерную часть, потерять на некоторое время малую толику своего соколиного зрения и на ощупь проверить, все ли там у нее в наличии и на прежних местах.

Ах вы черти полосатые!

Нельзя ни на минуту оставить вас без присмотра!

Обязательно залезете даме в ее макроме.

Между прочим, должен вам сообщить, что Бог придумал для человека очень смешной способ размножения: существует, видите ли, некоторый шарик, который, при известных обстоятельствах, накачивается – не воздухом, конечно, а жидкостью.

Шарик, в обычное время висящий мокренькой тряпочкой, можно сказать, сейчас же встает, и даже тянется к небу, видимо возносит к нему свои желания, и в этот момент изо всех сил работает насосик-сердце, которое тюкает-тюкает, бедняжечка, и накачивает этот шарик, поддерживая его вертикальную жизнь.