(14) Как-то Регул, с которым мы защищали одно и то же дело, сказал мне: «по-твоему, надо исследовать все относящееся к делу, а я сразу вижу, где горло, и за него и хватаю»11. Он, конечно, хватал то, на что нацелился, но в выборе цели ошибался часто. Ему можно было бы возразить, что ему случалось принимать за горло колено или пятку. (15) «Я не в силах разглядеть, где горло, – сказал я, – и потому я все перебираю, все испытываю: πάντα λίϑον ϰινῶ»[12]. (16) Как в сельском хозяйстве я занимаюсь не только виноградниками, но и виноградными садами, не только виноградными садами, но и нивами и на нивах сею не одну двузернянку, или пшеницу, но и ячмень, и бобы, и прочие стручковые, так и речью своей я широко разбрасываю семена, чтобы собрать, что взойдет. (17) Судьи так же непостижимы, как земля и погода: неверны и непостоянны. И я помню, как комик Эвполид1213 хвалил Перикла, оратора великого:
πρός δέ γ’ αὺτοῦ τῶ ταχει πειϑώ τις ἐπεϰάϑητο τοῖσι χείλεσιν οὕτως ἐϰήλει ϰαί µόνος τῶν ρητόρων τό ϰέντρον έγϰατέλιπε τοῖς άϰροωµένοις[13],
(18) но и самому Периклу не удалось бы ни это πειϑώ [14], ни это ἐκήλει[15] только в силу краткости или стремительности его речи (или обоих этих качеств: они ведь различны), не будь у него великого дарования. Чтобы доставить удовольствие или убедить, речь должна быть подробной, просторной; оставить же в душах слушателей занозу можно, лишь вонзив ее, а не только ею уколов. (19) Добавь слова другого комика о том же Перикле:
ἤστραπτ’ έβρόντα, συνεϰύϰα τήν Ἑλλάδα[16].
Гремит, сверкает и приводит в смятение не речь увечная и обкорнанная, а возвышенная, льющаяся широким великолепным потоком.
(20) «Лучше всего мера» – кто отрицает? Но меру одинаково не соблюдают и тот, кто говорит меньше, чем требуется делом, и кто больше, кто слишком сжат и кто слишком пространен. (21) Поэтому часто и слышишь: «не в меру многословен» или «сухо и слабо»; один вышел за пределы своей темы, другой не исчерпал ее. Оба грешат одинаково, но один от слабости, другой от избытка сил; (22) последнее – недостаток пусть неотделанного, но все же большего таланта. Говоря это, я одобряю не гомерова άµετροεπή[17], но того, чьи
καί ἔπεα νεφάδεσσι έοιϰότα χειµερίησιν[18],
но мне очень нравится и тот, кто
παῦρα µέν, ὰλλὰ µάλα λιγέως[19],
если, однако, мне дан будет выбор, то я желаю слушать речь, подобную снежной вьюге, насыщенную и настойчивую, пространную речь небесную, божественную. (23) «Много приятнее слушать речь короткую» – да, людям ленивым; смешно считаться с их любовью к праздности. Посоветуйся с ними: услышишь, что лучше не только говорить кратко, но вообще вовсе не говорить.
(24) Таково пока мое мнение; я изменю его, если ты не согласен, но только очень прошу, объясни, почему не согласен. Хотя мне и следует уступать твоему авторитету, я все же считаю, что в таком вопросе правильнее подчиняться рассудку, а не авторитету. (25) Поэтому, если я как будто не ошибаюсь, напиши об этом, как хочешь коротко, только напиши (ты подтвердишь мое мнение), если же ошибаюсь, готовь длинное-длинное! (26) Не подкупил ли я тебя, предложив написать коротко, если ты присоединишься ко мне, и обязав ответить длиннейшим письмом в случае несогласия? Будь здоров.
21
Плиний Плинию Патерну привет.
(1) Я вполне полагаюсь на твой ум и на твои зрительные впечатления. Это не значит, что ты понимаешь очень много, – не зазнавайся, понимаешь ты столько, сколько и я, что тоже немало. (2) Бросим шутить; по-моему, рабы, купленные по твоему совету, вид имеют приличный; только бы были бы они честны, но тут уже надо полагаться не на то, что видишь, а на то, что услышишь12. Будь здоров.
22
Плиний Катилию Северу1 привет.
(1) Давно уже, как я застрял в городе. И не помню себя от тревоги2: мне покоя не дает длительная и упорная болезнь Тития Аристона3. Я его особенно люблю и уважаю. Непревзойденная основательность, чистота, образованность! Мне кажется, гибнет не один человек, а в одном человеке сама литература и все науки. (2) Какой это знаток и частного, и государственного права! Чего только он не знает! Как знакома ему наша старина! Сколько «примеров» он помнит! Нет предмета, который ты пожелал бы изучить и в котором он не оказался бы твоим учителем. Для меня, в моих поисках мне неизвестного, он был сокровищницей4. (3) На его слова можно положиться целиком. Говорил он медлительно, сжато и красиво. Он знает все так, что ему не нужно никаких справок, и, однако, в большинстве случаев он колеблется и приходит в сомнение от разницы в доводах, которые остро и разумно перебирает и взвешивает, восходя к самому началу и первым процессам5. (4) Как скромен его стол; как непритязательна одежда. Я гляжу на его спальню и кровать и представляю себе старую простую жизнь. (5) Во всем сквозит высокая душа, которая прислушивается не к гулу похвал, а к голосу собственной совести, которая ищет награды за верный поступок не в людских толках, а в самом поступке. (6) Трудно сравнивать с этим человеком людей, о чьей преданности философии докладывает их вид6. Он не посещает усердно гимнасий и портиков, не забавляет себя и других бездельников длинными рассуждениями – он занят делом: многим помогает в суде защитой, еще большему числу советом. (7) Никто, однако, из тех философов не превзошел его чистотой, верностью долгу, справедливостью, мужеством.
Если бы ты находился при нем, ты удивился бы, с каким терпением переносит он эту свою болезнь, как преодолевает боль, терпит жажду; неподвижный и укрытый, тихо лежит в жестоком жару лихорадки. (8) Недавно он пригласил меня и еще нескольких особенно дорогих ему людей и попросил поговорить с врачами о характере его болезни: если она неизлечима, он уйдет из жизни по своей воле; если она только трудная и затяжная, он будет бороться с ней и жить, (9) уступит мольбам жены, уступит слезам дочери, уступит, наконец, нам, друзьям, и не разобьет добровольной смертью наших надежд (если мы не надеемся впустую). Я считаю такое решение очень трудным и достойным особого одобрения. (10) Многие устремляются к смерти по какому-то безумному порыву; обсуждать и взвешивать основания для нее и по совету разума выбирать между жизнью и смертью может только высокая душа.
(11) Врачи обещают нам счастливый исход; услышал бы их бог и наконец избавил меня от этого беспокойства! я бы спокойно уехал к себе под Лаврент7, к книгам, дощечкам, на отдых, наполненный труда. Теперь нет ни времени читать или писать (я сижу около него), ни охоты, тревога мучит. (12) Вот тебе отчет в моих страхах, желаниях и намерениях; ты, в свою очередь, напиши мне, что ты делал, что делаешь, что собираешься делать. Только пусть твое письмо будет радостнее! в моей душевной смуте для меня немалое утешение, если ты ни на что не жалуешься. Будь здоров.
23
Плиний Помпею Фалькону1 привет.
(1) Ты спрашиваешь меня: можно ли тебе, трибуну, вести судебные дела?2 Тут очень важно, чем ты считаешь трибунат: «пустой тенью», «именем без чести»3, или же трибун облечен священной властью, и никто не смеет заставить его вернуться в ряды простых граждан, а сам он тем менее.
(2) Когда я был трибуном, я, может быть, ошибался, считая себя чем-то значительным, но, почитая себя таковым, я отказался от ведения дел: во-первых, я считал несообразным, чтобы тот, перед кем всем полагалось вставать и кому уступали дорогу, стоял, когда все сидят; чтобы тому, кто мог приказать любому умолкнуть, молчание предписывалось клепсидрой4, и тот, перебить которого считалось грехом, выслушивал бы ругань и почитался трусом, если не налагал за ругань наказания, и зазнайкой, если налагал. (3) Волновала меня еще и такая мысль: что, если мой подзащитный или мой противник обратятся ко мне и попросят моего вмешательства и защиты? и я спокойно промолчу, притворившись частным человеком, будто отрекшись от магистратуры? (4) По этим причинам я и предпочел явиться трибуном для всех, а не адвокатом для немногих. (5) Но (повторяю это) все дело в том, чем ты считаешь трибунат, какую роль берешь для себя; разумный человек должен браться за ту, которая по силам. Будь здоров.
