Я никогда не была в такой долгой разлуке с малюткой. Мне кажется, что прошел целый век.
Теперь, чтоб не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги[545], говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное и настоятельбо просит тебя, чтоб ты приказал нашим наступать. Он говорит, что мы можем и должны это сделать, и просил меня немедленно тебе об этом написать.
Далее, — о Хвостове. Он говорит, что Трепав сильно противится ревизии, которую ты поручил Нейдгардту, и не желает, чтобы ты вмешивался в его дела, но Хвостов просит тебя настоять на исполнении твоего приказания, потому что благонамеренные члены Думы в восторге от этого, ибо они видят, что это спасет положение и многое откроет. Хвостов прочел восторженную телеграмму об этом и говорил, что это затронет многие комиссии, и, между прочим, — Гучков будет разоблачен. Так нелепо, что Трепов против этого! У меня есть бумага (копия) Шаховского, где он просит Хвостова принять решительные меры, иначе он не отвечает за результаты. Трепов должен бы радоваться — он чист, так как недавно только поступил и из всех сил старается.
Хвостов очень и очень советовал бы тебе увеличить оклады железнодорожников; — так же, как ты это сделал с почтовыми служащими. Там ведь результатом была безграничная благодарность тебе, — всякие забастовки были приостановлены тем, что эта милость дана была тобой лично, прежде нежели они успели просить тебя об этом. Он нарочно пришел сегодня на обед к А. с Бел.[546], чтобы я это тебе написала и чтоб ты прочел это перед докладом Трепова в понедельник.
Мой милый, ты писал мне, что железная дорога в Рени ветха и испорчена. Пожалуйста, категорически прикажи, чтобы ее немедленно исправили, во избежание несчастных случаев, так как ею будут пользоваться для перевозки раненых, амуниции, продовольствия и войск. Нельзя ли было бы поскорей провести небольшие ветки для облегчения сообщения, потому что мы сильно нуждаемся там в железных дорогах, иначе наше сообщение может приостановиться, что может быть ужасно во время зимних сражений? Это я пишу по собственной инициативе, потому что уверена, что это может быть сделано, и ты знаешь, как мало, увы, инициативы у этих людей. Они никогда ничего не предпримут, пока несчастье не обрушится внезапно и не застигнет их врасплох. Хорошо бы провести несколько коротких веток по направлению к румынской границе и к Австрии. Прикажи заготовить заранее шпалы для ширококолейной дороги, — помнишь, каких усилий стоило проникнуть до Львова?
Я была у Павла. Он лежал в своей спальне, — ему позволено передвигаться по комнате и сидеть немного в кресле, — очень худ, но больше нет темных пятен на щеках, которые мне так не нравились, — голос громче, разговорчив, всем интересуется. Я просила его отложить рентгеновское исследование до приезда Федорова (Дмитрий телеграфировал, что Федоров этого требует). Она слишком все торопит. Он возлагает все надежды на Федорова и предоставляет ему решить насчет операции. — Конечно, самая мысль о ней пугает его, но если Федоров будет настаивать, он, конечно, согласится, — а я бы не рискнула.
Весь день плохо себя чувствовала из-за сердца. Принимала своего Толля (улана), который получает полк, — говорят, твоих Павлоградских гусар, — но он еще не знает наверное. Самойлов тоже является кандидатом на получение полка, а Арсеньсв — нашей бригады. Павел воображает, что он настолько поправится, что снова туда поедет, и она этому верит. Я ей сказала, что я в этом сомневаюсь. Я ее не успокаивала, когда мы остались наедине, так как она относится к болезни Павла очень спокойно, и у нее такие жесткие глаза. Ты знаешь, как странно, вечером накануне своей болезни он спорил с Георгием в ставке о нашем Друге. Г. ему сказал, что в семье его считают последователем Распутина, отчего Павел пришел в ярость и очень резко говорил — и заболел в ту же ночь. Ее племянница слышала это от нее и рассказала об этом Гр., который сказал, что, без сомнения, это послано Богом, потому что он должен был бы заступиться за человека, которого ты уважаешь, и помнить, что он все получил от тебя. Она принесла письмо от его жены, в котором та просит Гр. написать мне и попросить за них. Наш Друг был этим крайне поражен.
День был грустный без тебя. С нами завтракали Соня и Трина. Ольга кормила Соню, а я лежала, по обыкновению,на диване. Затем мне принесли ваши письма, я перечла их несколько раз и нежно поцеловала — твои и Бэбины дорогие руки касались этой бумаги.
Добрый старый Раухфус умер вчера утром. Большая потеря для моего общества “Матер. и младенч.” Его голова была удивительно свежа для его прелонного возраста.
Боткин — нездоров, поэтому не может быть сегодня утром. А. гуляет по получасу в день на костылях в саду. Как она вынослива, хотя и жалуется, что калека! Почти ежедневно трясется в автомобиле в город и взбирается на третий эта|ж к нашему Другу. У нее спина болит, особенно по вечерам. Но я чувствую, что надежда встречать тебя по утрам дает ей силы. Жук опять ее сопровождает, потому что было бы опасно позволить ей ходить одной, — она может упасть, а доктора говорят, что тогда, наверное, она вторично сломает ногу. Ее брат приехал сюда на 6 дней.
Мавра едет в деревню, так как у нее очень расстроены нервы: совершенно не спит, бедняжка. Татьяна уехала на Кавказ на поминовение в полугодовой день кончины мужа и затем опять возвратится сюда из Мсхеда[547]. Старик придет ко мне сегодня — не знаю, зачем. — Какое чудное солнце! Помни о Риге.
А теперь прощай и да благословит и сохранит тебя Господь, мой дорогой муж, любовь моя!
Без конца целую. Твоя женушка
Аликс.
Легла спать после 4-х.
Царское Село. 15 ноября 1915 г.
Мой родной, любимый душка,
Уже сегодня начинаю тебе письмо, потому что только что видела старика Горемыкина, и очень боюсь до завтра позабыть то, что имею передать. У него сегодня вечером было назначено заседание Совета Министров, но он его отменил, когда ты вызвал Трепова. и перенес на среду — вечер, — он просит дать ему возможность увидать тебя в четверг. Он вполне уверен во внутреннем спокойствии, — говорит, что ничего не может быть. Он находит, что молодые министры Хвостов и Шаховской без нужды слишком волнуются. На это я возразила, что лучше предугадывать события, чем просыпать их, как это обыкновенно здесь бывает. Ну, дело идет о том, созывать ли теперь Думу — он против этого. Им сейчас нечего делать. Бюджет был внесен министром финансов с опозданием на 5 или 6 дней, и они еще не начали предварительных работ, которые требуются перед представлением его на обсуждение всей Думы. Если же они будут заседать без дела, то начнут разговоры про Варнаву и нашего Друга, будут вмешиваться в правительственные дела, на что не имеют права (Хвостов и Бел. говорили А., что тот членДумы,который намеревался говорить против Гр., взял обратно свое заявление, и что эта тема не будет затронута). Одним словом, таков совет старика, плод долгого размышления и вчерашних разговоров с одним членом Думы, имя которого он просил не называть. Он хочет посоветовать тебе дать 2 рескрипта — один на имя Куломзина (я нахожу, что ты должен его сменить) и другой на имя Родзянко, в котором ты указал бы на то, что комиссии еще не разработали бюджета и слишком рано поэтому созывать всю Думу, и чтобы Родзянко представил тебе доклад, как только они окончат предварительную работу.
