— А вот здесь ваше жилище, — сказал Виктор, когда они подошли к приземистому кирпичному зданию, в окнах которого виднелись массивные железные решетки.

— Не жилище, а тюрьма, — сказала Оля. — Вам не кажется, Ирина Ивановна?

— Пожалуй, вы правы. Хотя нет, тюрьма осталась там, позади. Я так устала от этого ада! У вас мне и простая халупа покажется дворцом.

— У Ирины Ивановны, Олюшка, большое горе. Красные расстреляли отца.

Оля всплеснула руками.

— Боже мой, какой ужас! Но вы не будете у нас одиноки, мы не дадим вам тосковать. Можете располагать мной как хотите. Правда, Виктор?

— Да, да, конечно.

— Вот какие они звери, — продолжала возмущаться Оля. Мне иногда, знаете, казалось, когда наши расстреливали их, ну, после допроса, что все-таки это слишком жестоко. А Виктор всегда сердился и говорил, что смерть для них — благо, они заслуживают самой ужасной казни. И он прав.

Оставшись одна, Надя почувствовала себя страшно усталой. Не раздеваясь, она опустилась на стул и закрыла глаза.

Комната была настолько прокурена, что становилось тяжело дышать. Надя подумала о том, что еще ночью здесь находился один из самых ярых ее врагов. Ей просто повезло. Если бы не случай, не миновать ей встречи с Рухлиным и тогда... Надя не хотела думать о том, что случилось бы тогда. Главное — сейчас все обошлось благополучно, мало сказать благополучно — ее приняли не только внимательно, но даже ласково и заботливо.

Надя невольно улыбнулась: хорошо придумал Кобзин, и эти одураченные контрразведчики встречают ее, как миллионершу Ирину Стрюкову; а как бы хотелось взглянуть на их физиономии, когда они узнают, перед кем расшаркивались, на кого расточали свое внимание и заботу! Но это случится, обязательно случится! Лечь бы, полежать немного, но противно прикасаться к постели, где минувшей ночью спал Рухлин.

Пожилой казак принес вещи и сказал Наде, что ему велено быть у нее денщиком.

Надя хотела было отказаться от услуг, но сообразила, что этого делать нельзя, и приказала распаковать чемодан и привести в порядок ее мундир.

Казак принялся за дело.

Сначала он обращался к Наде хотя и уважительно, но по-свойски, называя ее барышней; когда же увидел мундир с погонами поручика, растерялся, стал тянуться перед ней и, не зная, как называть ее, смущался все больше. Затем, козырнув, сказал:

— Первый раз вижу, чтоб женщина в офицерских званиях ходила. Прямо не знаю, как вас навеличивать, не сердитесь на старика.

Надя хотела было сказать, что ей совершенно безразлично, хоть горшком назови, только в печь не сажай, но спохватилась:

— Обращайтесь, как положено в моем звании.

— Слушаюсь, господин поручик.

— А вы давно здесь служите? — поинтересовалась Надя.

— Да как вам сказать, годы мои такие, что служить я не обязан. Ну, а вот когда в отступ пошел атаман из Южноуральска, и я ударился с им. Приехали мы прямиком сюда, я было прихворнул, а потом оклемался малость, меня и поставили в денщики. Как кто в эту комнату поселяется, так я и прислуживаю.

— Значит, вы из Южноуральска?

— Оттудова. Из казачьего пригорода, из Форштадта. Тут немало нашенских. До вас в этой горнице проживал сотник, тоже наш. Рухлин по фамилии. Куда-то отбыл, говорил, дни на два. Сурьезный он человек, уж после отступа приехал. На красных жалуется. Рассказывает — начисто грабить стали, даже расстрелять его хотели. И диво бы кто, а то, сказывает, шабры — парень с девкой. И надо же такому делу случиться! Я еще отца этого красного бандюка знал, с германской он не вернулся, Маликовы их фамилия. Отец был куда какой геройский да правильный человек, а сына, вишь ты, на легкую наживу потянуло. Ну, я еще так скажу: бог его наказал. Все обернулось, ну, прямо, как в сказке. Попался этот самый краснюк! Приходит, значит, господин сотник и такой радостный и маленько, видно, хлебнувши. «Вражину, — говорит, — сегодня своего видел!» Вот как оно бывает.

— И что с ним? — стараясь казаться безразличной, спросила Надя.

— С сотником-то? Радовался, чего ему!

— Нет, я о том.

— Краснюк? Малик этот самый? Кончали.

— Как кончали?

— Так что забили насмерть.

— Не может быть?!

— Вот как перед богом, ваше благородие... Его мимо на допрос водили. Я сам видел, да и наши все кидались глядеть: краснюка, мол, главного ведут! А особливо сотник этот, Рухлин, значит, во все вникал и страсть как ярился. Тот Малик, как я понял, на поддавки не шел. Вот и забили. Вчера, слыхал я, захоронили, только, можно сказать, похорон-то и не было, закопали — и вся недолга. А парень этот, Малик самый, тоже сурьезный был, скажу вам. Один раз видел, как вели его...

Старик рассказывая, то и дело поглядывая на Надю — не докучает ли своей болтовней? Но, заметив, что она слушает внимательно и даже расспрашивает, остался доволен — не с каждым офицером вот так покалякаешь.

— Так вот, ведут его, ну, прямо скажем, лица на нем человечьего нету, а сотник-то возьми да и крикни: «Сладко, мол, Маликов, живется?» А он, змей нечистый, глянул, ваше благородие, на него, вот как будто пронзил его глазами. «Тебе, — говорит, — еще послаще будет!» А потом обернулся, губы-то все поразбиты, а вроде на них ухмылка произошла, и крикнул: «Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил?» Обиделся господин сотник, потому как он тоже, скажем, с рыжинкой.

— И где же его похоронили?

— Сказывают, почти у ворот, под стеной...

Денщик еще что-то рассказывал, но Надя не стала слушать и отпустила его.

Значит, Семена больше нет. И не будет. Шел весь избитый, а сам улыбался, вспомнил ее дразнилку Рухлина. Он такой был, Семен, — бесстрашный, ничего не боялся! Узнать бы, узнать бы, кто? Кто его предал?

Надя присела у стола, задумалась. Ей казалось, что с того времени, как она уехала из Южноуральска, прошла вечность. Как ей хотелось спасти Семена, хоть чем-нибудь помочь! Не успела, а он, наверное, до последнего надеялся. И вот не дождался...

В комнате, и без того не очень-то светлой, стало темнеть. Прошел этот долгий день. Надя с неприязнью подумала о том, что ей пора переодеваться и идти на званую пирушку. Будь она проклята, эта пирушка... Неизвестно, чем она грозит Наде, чем закончится и кто там будет? Вот ведь не знала же она, что здесь Рухлин, так же неожиданно может встретить кого-нибудь из знакомых. Все возможно. А что, если не идти на вечер? Надя постаралась представить на своем месте Ирину Стрюкову. Интересно, как поступила бы Ирина? Могла бы отказаться, не пойти? Вполне! У нее очень веские причины — только что потеряла отца, каждому понятно ее состояние, и потому никто не стал бы обижаться. Надя превратилась в Ирину, и, следовательно, на вечер можно не идти, да, пожалуй, не только можно, а и должно. Дело совсем не в том, что грозит опасность, и Наде страшно встречаться с полковником Рубасовым, что, когда она подумает об этом, начинает кружиться голова. Она же здесь не сама по себе, ее послал отряд, ей доверили большое дело, от которого зависит, может быть, очень многое. Она узнала, что английский «подарок» в Соляном городке, и об этом должна сообщить Кобзину. Поэтому ей необходимо скорее уйти отсюда и вернуться в отряд. Все. Никаких пирушек! Переодеваться — и в дорогу! С такими документами, как у нее, всюду путь открыт. А стоит ли переодеваться? Мундир поручика батальона смерти, прихваченный из шкафа Ирины, взят специально для этих сволочей, а не пойдет она туда — и мундир ни к чему. За час или два, пока кинутся искать, она будет уже так далеко, что никакой Рубасов достать не сможет. «А как же Семен?» — вдруг подумала она. Убили человека, и все остается шито-крыто? А тот, кто выдал его, наверняка жив, притаился в Южноуральске, и еще неизвестно, сколько людей положат из-за него свои головы! Нет, она пойдет на эту вечеринку, должна пойти и постарается все разузнать.

Рассуждать легко, а принять решение не так-то просто. Надя словно раздвоилась: то она доказывала себе, что не должна больше оставаться ни единой секунды, и если уйдет сейчас, этот поступок будет самым верным; то, напротив, уговаривала себя остаться и, терзаясь укорами совести, спрашивала, кто же, как не она, должен узнать имя человека, погубившего Семена. Второй голос становился все более сильным и убедительным, и Надя приняла окончательное решение. «Боишься? — со злостью спрашивала она себя, когда уже, казалось, одолел первый голос и было решено немедленно уходить. — Смерти боишься? Ну, беги, удирай! Но если людей можно обмануть, себя не обманешь. Ты же всю жизнь, сколько будешь существовать на белом свете, будешь помнить этот вечер, свое бегство и никогда не простишь себе, потому что тебя всегда будет мучить совесть — за Семена... Нет уж, чем жить так, то лучше не жить».