— Какая тогда жизнь будет, я, конечно, сказать точно не могу, но одно знаю: на чужой беде паразиты не будут наживаться. И чужие избы палить не станут из-за своей корысти. А кто осмелится — к стенке!.. В распыл!

У Стрюкова глаза на лоб полезли, но он промолчал, будто эти слова его не касаются.

Надя проводила Семена до ворот. Еще раз пожав ей руку, он сказал, что через день-другой, если выдастся подходящий случай, опять забежит. Но на следующее утро город захватил белоказачий атаман Бутов, красногвардейцы отошли за реку Урал, на Ситцевую деревню, и вот уже две недели с утра до вечера идут бои.

Чего-чего только не насмотрелась Надя за эти недели! Стрюков просто озверел, и добрых слов у него будто не осталось, все упрекал: с Маликовым, мол, собираетесь новый мир строить, так я вам памятку-зарубку на всю жизнь оставлю! И пригрозил: если хоть краем уха прослышит, что Надя встречается с Семеном, то он такое сделает, что на нее весь город будет пальцами показывать. Не нужны ему в доме ни родственники, ни работники, которые с его врагами водятся да о его погибели сговариваются...

Когда человек в ночной тиши беседует сам с собой, в голову приходят разные думы и чего только не оживит память! Вот и сейчас перед Надей прошла почти вся ее жизнь. Не день за днем, а так, какие-то отрывки. Памяти не прикажешь: что подает, то и бери...

Но как быть дальше? И посоветоваться не с кем. Интересно, что сказал бы Семен?

Надя грустно улыбнулась, заранее зная, какой услышала бы ответ. Семен не стал бы долго задумываться... Эх, Семен, Семен Маликов, где он сейчас и что с ним?

Не успел Стрюков уснуть, как в дверь со двора постучали. По стуку Стрюков узнал — опять ломится Василий. Что-нибудь неотложное? Дураку наказано зря не булгачить, не осмелится стучать без крайней необходимости. Не мог же он забыть выговора, который сделан ему за приказчика Коняхина.

Пока Стрюков размышлял, в соседней комнате послышались торопливые шаги, затем осторожный стук.

— Кто там? — строго спросил Стрюков, нащупав под подушкой холодную ручку револьвера.

— Иван Никитич, — захлебывающимся голосом завопил Василий. — Ирина Ивановна приехали!..

— Чего?! — веря и не веря, каким-то чужим, утробным голосом спросил Стрюков.

— Приехали! Вот хрест свят! — Василий гак радостно бушевал, будто не к хозяину приехала дочка, а вроде бы он сам нежданно-негаданно клад нашел.

Вне себя от радости, Стрюков соскочил с постели, дрожащими руками стал чиркать спичками, а они, как назло, все ломались. Наконец свеча зажжена. Иван Никитич кинулся к одежде. Застегивая на ходу пиджак, он выскочил в гостиную и чуть не сшиб с ног Василия.

— Где? Где она?

— Там еще. Во дворе! — лицо Василия расплылось в улыбке. — История-то какая вышла! Они стучат, а я не пускаю, не велено, мол.

— Ну и балда же ты...

— Прямая балда. Это вы точно, — охотно согласился Василий.

В гостиную вбежала Анна.

— Приехала! А мы-то и не ждали и думать не думали. Огонь можно вздуть? Радость-то какая!

— Жги! Не жалей! Ничего не жалей! — крикнул Стрюков и, опередив Василия, выскочил из комнаты.

Бабушка Анна по привычке кинулась к выключателю, щелкнула и раз и другой, но, вспомнив, что уже несколько дней нет света, принялась зажигать лампу-«молнию». Затем подалась к себе, посветила над Надиным изголовьем.

— Не спишь? Вставай, Ирина приехала.

Надя ничего не ответила.

— Вставай, Надюшка, позвать могут, да и самой нехорошо, человек столько времени дома не был... Приветить должно как следует.

Надя поднялась, стала одеваться.

— Батюшки, — ужаснулась Анна, — лицо-то какое заплаканное, опухло все. Скорее умой, а то увидит Ирина Ивановна...

— А, пускай видит.

— Так неловко же! Да и не стоит свои слезы чужим людям казать.

— Мне все равно. Без нее было горько, и с ней не станет лучше. Плеснула бы керосина — и спичку...

— Окстись ты, головушка бесшабашная! — запричитала Анна. — Ну, а как, не дай бог, услышат? Собирайся живей, а я побегу.

Анна вбежала в прихожую в тот момент, когда туда входили Стрюков, Ирина и незнакомый военный в серой солдатской шинели и шапке. За ними, держась на почтительном расстоянии, Василий нес чемоданы и вещевой мешок.

— Цветочек ты мой лазоревый, ждали мы, заждались и ждать устали, — запричитала бабушка Анна и кинулась обнимать гостью.

На губах Ирины появилось подобие улыбки.

— Жива, старая?

— Все бог терпит. Топчусь, пока ноги носят...

Не дослушав, Ирина обратилась к отцу:

— Папа, знакомься, поручик Обручев, — кивком она указала на человека в шинели. — Григорию Ивановичу негде остановиться, и я пригласила его к нам.

— Так о чем же речь! — с готовностью воскликнул Стрюков и широко раскрылил руки, словно намереваясь в порыве радости заключить гостя в свои могучие объятия. — Милости просим! Оставайтесь у нас, хорошим людям всегда рады. И места хватит. Анна, иди-ка наверх, комнату отопри. Ту, угловую.

И приготовь, чтоб там было все как следует.

— Благодарю вас. — Обручев чуть заметно поклонился и по-военному прищелкнул каблуками.

— А у меня там открыто? — спросила Ирина.

— А как же?! Все готово. Я и открыла и свет зажгла. Печку каждый день топим, — сказала бабушка Анна и заторопилась по лестнице наверх.

— Тот чемодан ко мне, — приказала Ирина Василию, молча стоявшему посреди комнаты. — А это оставь. — Она указала на второй чемодан и вещевой мешок и, чуть улыбнувшись спутнику, добавила: — Располагайтесь. Я скоро.

Ирина и Василий вышли.

В глубине души Стрюков был не особенно доволен появлением в доме постороннего, да еще в такой радостный момент.

Плохо, когда перед тобой незнакомый человек, ничего о нем не знаешь, а должен завести разговор, и стоишь, словно чучело огородное, соображаешь, с какого боку подступить и о чем спросить, чтоб не выглядеть профаном, а то и вовсе круглым дураком.

Ступая на носки, чтобы не нашуметь, в прихожую возвратился Василий. Чуть помедлив у входной двери, он несмело спросил:

— А извозчика как?

— Извозчика? — не сразу сообразил Стрюков. — Ах, да, извозчика! Отпускай.

Стрюков вытащил из бокового кармана пиджака перехваченный резинкой бумажник, не глядя, выхватил несколько новеньких хрустящих бумажек и подал Василию.

— На вот, заплати и отпусти.

Василий взглянул на деньги, бросил ошалелый взгляд на Стрюкова, беззвучно шевельнул губами и, ступая так осторожно, будто шел не по паркетному полу, а по хрупкому настилу из стекла, тихонько удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— Что же мы тут стоим, словно сироты?! Пройдемте в гостиную. Прошу! — широким жестом указывая на дверь, пригласил Стрюков гостя. — Присаживайтесь.

— Извините, я в таком виде, что даже неловко. Дорогой набралось столько грязи...

— Ничего, диван кожаный, к нему никакая грязь не пристанет. Значит, поездом прибыли?

— Поездом, — Обручев усмехнулся. — Если можно так назвать состав из скотских вагонов. Путешествие — все двадцать четыре удовольствия.

Стрюков напрягал память, стараясь вспомнить имя-отчество гостя, но, поняв, что старания напрасны, решил спросить.

— Григорий Иванович, — охотно ответил Обручев.

Стрюков поблагодарил. Помолчал.

Гость тоже не спешил завязывать беседу.

— Так вы, значит, Григорий Иванович, как я понял, вместе с Ириной Ивановной из самого Питера?

— Да, из Питера, — без особой охоты ответил Обручев.

— Стало быть, ехали через Москву?

— Москву не объехать.

— Что верно, то верно. Все дороги, можно сказать, идут через нее. Знаю. Поездил. Ну и как там теперь? В Москве? В Петрограде?

— Да так... А что вы, собственно, имеете в виду?

Стрюков немного растерялся — он ничего определенного не имел в виду и задал вопрос, лишь бы не молчать.

— Так теперь у всех одно на уме. Насчет власти. О чем же еще говорить?