— Как вы думаете достать продовольствие? — раздался чей-то голос. — Где именно? В магазинах пусто.

— Из частных запасов.

— Каким образом? — спросил тот же голос.

— Поголовный наистрожайший обыск, — коротко и убежденно ответил Кобзин.

— Но ведь это экспроприация?! — возмущенно заявил тот же голос. — Можно вызвать недовольство, настроить против себя известную часть населения. Вы это принимаете в расчет? На такой шаг мы не пойдем!

С места поднялся командир отряда Аистов, молодой сухощавый человек в кожаной куртке.

— Кто это — «мы»? — спросил он. — Нельзя ли поточнее?

— Мы — это фракция социал-революционеров, и вы, товарищ Аистов, прекрасно знаете. Не понимаю, зачем нужна такая инсценировка.

— А затем, чтобы знали не только два-три человека, а все присутствующие, — сказал Аистов.

— Ну, хорошо, товарищ Буклин, — обратился к возражавшему Кобзин. — Вы не согласны с моим предложением — да оно не только мое, а всей фракции большевиков, — тогда скажите, какие меры предлагаете вы?

К столу направился плотный черноволосый человечек. Пробирался он осторожно, чтобы никого не задеть, и на каждом шагу извинялся.

— Я вам сейчас отвечу, — сказал он. — Да, отвечу. О положении в городе мы не менее вас осведомлены. И не менее вас испытываем боль за те страдания и муки народные, которые сеет костлявая рука голодной смерти. Выход из этого критического положения должен быть найден. Обязательно. И он будет найден. В природе нет неразрешимых задач, отсюда — и данная задача будет решена. В чем это решение? В том-то и трудности наши, что мы пока — я подчеркиваю: пока! — не нашли его. Но найдем! Давайте же в конце концов искать выход совместными усилиями.

— Мы уже нашли! — прервал его командир отряда Аистов. — И завтра же приступим к выполнению.

— Нет, этого никогда не будет! — яростно крикнул Буклин. — То, что предлагают комиссар Кобзин и фракция большевиков, — политический авантюризм. Он несовместим с революционными идеями! Противен им! От имени нашей фракции я предлагаю нечто иное, но это тоже следует обговорить. Я предлагаю обратиться к народу с воззванием...

— И о чем же вы собираетесь взывать? — не скрывая иронии, спросил Кобзин.

— Во-первых, народ должен знать истинное положение вещей. А вас прошу оставить этот свой... неприличный тон. Попросим временно потерпеть. Революционный народ должен понять...

— А малые дети, больные? Голодный желудок отказывается понимать. Мы пойдем на все... Однако — короче, времени для дискуссий у нас нет. Еще что? Давайте главное, что предлагаете вы, — потребовал Кобзин.

— Обратиться к населению с воззванием — у кого есть возможность оказать помощь бедствующим.

— Пустое! Это не поможет, — недовольно махнув рукой, сказал Аистов.

— Вы не верите?! Не верите в народ, в его классовую солидарность? — налетел на него Буклин. — Как же в таком случае вы пытаетесь претендовать на руководство массами?

— А вы не придирайтесь к словам и не занимайтесь демагогией, — с трудом сдерживаясь, сказал Кобзин. — Аистов прав, и я с ним полностью согласен, ваше предложение — полумера, оно не сулит выхода. Да, конечно, обратиться можно и даже нужно, и мы это сделаем. Но параллельно с этим надо изъять излишки у кулаков, а их полно в Форштадте — казачьем пригороде; в арендованных местах изъять излишки у купцов, богатых мещан и горожан. Поверьте, им плевать на ваше воззвание, а хлеб-то именно у них. В смысле революционной массы это не народ, а как раз та среда, которая поддерживает атамана и иже с ним. Ничего с ними не случится, они не голодают и голодать не будут. Сегодня, сейчас мы создадим продовольственные тройки, а с рассветом приступим к поголовному обыску и изъятию излишков продовольствия.

Многие голоса поддержали Кобзина.

— Вы этого не сделаете! — стараясь перекричать всех, завопил Буклин. — Вам никто не позволит заниматься провокацией...

— Сам ты провокатор!

— Долой его!

Но Буклина захлестнула и понесла волна красноречия, он вдруг почувствовал себя вождем, призванным воодушевить и вести за собой пока еще не понимающую его массу.

Кобзин постучал карандашом о графин.

— Пожалуйста, без истерики.

— Мы обратимся к народу! — не унимался Буклин, — Он нас поймет и поддержит!

— Как прикажете вас понимать? Что значит «обратимся к народу»?

— А то, товарищ Кобзин, что мы вынуждены будем ударить в набат. Мы соберем народ на улицах и площадях и раскроем перед ним всю гнусную суть вашего замысла.

— Довольно! — прервал его Кобзин. — Если вы рискнете на это, мы заставим вас подчиниться или же предложим выметаться вон из города вслед за атаманской шайкой.

— Это ущемление демократических основ... Это диктат! — не сдавался Буклин.

— Зря бросаетесь революционной фразой, господа эсеры, хотя, между прочим, это одна из основных ваших специальностей.

— Я не могу вести в такой обстановке переговоры! — прервал комиссара Буклин. — Я должен уйти.

— Скатертью дорога!

— Аида, давай жми!

В кабинете снова поднялся шум, раздался чей-то пронзительный свист. Буклин понял, что сторонников здесь ему не сыскать, и решил покинуть поле боя, но, уходя, в знак протеста и чтобы сильнее подчеркнуть свое возмущение и несогласие, громко хлопнуть дверью.

— Да, я ухожу! Но прошу принять мои слова как ультиматум нашей фракции. Ультиматум! — выкрикнул он.

Не дожидаясь, что ответят на эти слова, Буклин круто повернулся и стал проталкиваться к выходу.

Кобзин удивленно взглянул на зарвавшегося эсера, перемахнул через стол и, чего никак не ожидал Буклин, будто из-под земли вынырнул перед ним.

— Ультиматум?! — не в силах скрыть своей ярости, крикнул Кобзин. — Да кто вы есть, чтобы ставить перед этими людьми ультиматум? Кто? Где были вы и вся ваша братия, когда шли бои за город? Где, я вас спрашиваю?!

— Мы не подчинены вам и не подотчетны! — выкрикнул Буклин.

— А мы и так все превосходно знаем каждый ваш шаг! Вы претендуете на руководящую роль, считаете себя вожаками революционного народа, а сами в то время, когда красногвардейцы, плохо вооруженные, обессилевшие в непрерывных многодневных боях с регулярными казачьими частями, шли на штурм, грудью встречали казачьи пики, — в это самое время вы отсиживались в городе, распивали чаи вместе с атаманом и его приспешниками, «мирным» путем решали назревшие вопросы. Предатели!

— Это ложь! Клевета! Политический шантаж! — завопил снова осмелевший Буклин. — И вы ответите за это!.. Товарищи! — обратился он к красногвардейцам, плотным кольцом окружившим их. — Я заверяю, что все мы были в городе на нелегальном положении, нам ежеминутно грозила кровавая расправа, но мы делали свое дело. Вы знаете, что такое партийная дисциплина? Мы делали то, что требовала партия. Никаких контактов или же переговоров со штабом атамана не было! Это я заявляю с полной ответственностью и головой отвечаю за каждое свое слово! Так пусть же и комиссар Кобзин отвечает за свои слова!

Войдя в кабинет, Надя поняла, что здесь идет серьезный разговор, и ей показалось неловким отрывать Кобзина от важных дел. Она хотела повернуться и уйти, но ее привлекли взволнованные слова Кобзина, и она задержалась, чтобы дослушать комиссара. Речь Кобзина вызвала в ней сочувствие: да, конечно, надо помочь людям. По всему видно, Кобзин близко к сердцу принимает людские несчастья и так относится к их бедам, как будто эти беды в первую очередь касаются его самого. Надя верила каждому слову Петра Алексеевича. А потом завязался спор с Буклиным. Трудно было не заметить всей неприязни к комиссару, которую и старался, да не мог скрыть Буклин. Он тоже говорил как будто бы правильные слова, из этих слов выходило, что и он заботится о людях, о революции, но послушать его — Кобзин поступал совсем не так, как следовало, и не туда вел красногвардейцев, куда звала революция. Неясно понимая, почему именно, Надя была за комиссара и хотела такого же отношения к нему и от всех присутствующих. Она тянулась, чтоб рассмотреть лицо человека, спорившего с Кобзиным, но это удалось лишь тогда, когда он вышел на середину. Надя узнала его: «Да это же Буклин-Зарицкий, хозяин булочных и кондитерских магазинов!» Она слышала, что почти половина хлеба, который продавался в булочных города, выпекалась в его пекарнях. Нередко доводилось ей бывать в лавках Буклина, и она не раз встречала его там. А всего лишь несколько дней назад он приходил в гости к Стрюкову. Возможно, конечно, и не в гости, а по делу, но засиделись они долго. Надя подавала им обед, они весело разговаривали, пили вино, чай. А Иван Никитич не очень-то любил принимать гостей, хлебосолом он не был. О чем у них тогда шел разговор — она не знала, но по отрывкам фраз поняла: торговались из-за муки и зерна. Кто у кого покупал, кто кому продавал, понять было невозможно. Они не обращали на нее внимания, да и ее не интересовала их беседа. Сейчас же, когда Буклин стал заверять, что он не встречался ни с одним из приспешников атамана и находился где-то в подполье, Надя подивилась его вранью и вдруг вспомнила: Буклин говорил Стрюкову почти те же слова, которые им были сказаны сейчас. И тогда он доказывал, что в городе есть такие силы, которые не допустят реквизиции хлеба, а, скорее всего, пройдет сбор в фонд голодающих. Интересно, что сказал бы Кобзин, если бы он знал все это? Может быть, намекнуть? Но кто она такая, чтобы вмешиваться?