— Ты получил сполна за прошлую ночь. Хочешь ли ты еще выйти туда?
Все мое естество завопило: нет! нет!! нет!!! не хочу ни за какие блага терпеть таких мук! не хочу!! нет!!!
Но видно, упрямый бес навечно поселился в моей несчастной прогнившей голове. Это не я, это он выкрикнул во мрак:
— Хочу!
И… ничего не изменилось. Так же тихо, сыро, темно. Я попробовал шевельнуться — сырая земля навалилась на мои плечи, в ноздри шибануло гнильцой и прелыми досками. Перенесло! Мгновенно перенесло. И как они это делают? Да, я снова лежал в полуистлевшем гробу, в могиле на проклятом, сатанинском кладбище. Значит, наверху ночь. Можно выползать.
Земля забила рот, залепила глаза.
С каждым движением она все больше наваливалась на меня, давила, гнула, расплющивала. Срывая ногти, я вгрызался в нее, рвался наверх, выползал червем могильным.
Когда моя левая рука вырвалась наружу, даже сквозь толщу земли я услыхал пронзительный визг, топот шагов — кто-то убегал со всех ног, напуганный мною… даже не мною, а одной только высунувшейся из могилы рукой. О-о, как жестоки и бездушны люди! На этот раз ночь была сухой, звездной. Воронье каркало над побитыми, разбросанными крестами, выглядывал из-за ограды какой-то алкаш, совсем не державшийся на ногах… и стояла она, та самая бабища. Она была вся в земле, под ногами ее пучилась развороченная могила.
Она тянула черные костлявые руки к мрачным небесам и выла. Она не видела меня, глазницы трупа были пусты. Поневоле я отвернулся, вжался в землю, проклиная самого себя и свою поспешность. Ну зачем я, дурак хренов, удавил ее?! Теперь спасения не будет от этой мерзкой твари! Надо было, чтоб она сама сдохла, чтоб ее память об убиенном муже замучила! Так нет, дернулся, не сдержался, дьявол меня побери!
Горючие, обжигающие слезы лились из моих глаз.
А она все выла и выла.
Я полз в другую сторону, выплевывая гнилую, пропитанную трупной жижей землю изо рта. Я не хотел ни слышать, ни видеть ничего. И я бы ни за какие коврижки не обернулся. Но тот самый пьяный болван, что торчал за оградой, вдруг заблеял таким идиотским блеяньем, что загривок мой передернуло от омерзения, заскребло на сердце. Лязг поваленной ограды и вовсе взбесил меня. Я вскочил на ноги… но тут же упал — какие-то трухлявые доски расползлись под ступней, не выдержали моего призрачного веса.
— У-у-у-бла-а-а-я-я!!! — ревел по-звериному алкаш. И дуром пер на бабищу. Пер, расставив свои огромные волосатые лапы, падал в пыль и грязь, тут же вздымаясь, сопя, роняя слюну в мертвенном свете луны. Это был какой-то зверюга, а не человек.
А мертвая бабища стояла к нему спиной и даже не замечала алкаша, будто и не слышала эту паскудину. Она выла все громче, скрежеща зубами, срываясь на злобный плач. Время словно остановилось. Я привалился спиной к здоровенному перекошенному кресту. Но он осыпался ржавой вонючей трухой, запорошил мои больные глаза.
С ревом и утробным гоготом алкаш подступил к мертвечихе, сбил ее наземь одним коротким ударом, потом ухватил за волосы… те остались в его черной ручище, мертвечиха только дернулась и застонала. Но это все не обескуражило зверюгу. Он снова утробно заржал, ухватил ее как-то поперек, подкинул над могилой, задрал саван, прижал мертвечиху к себе задом. И начал судорожно рвать ремень на своих брюках. Только тогда на меня снизошло, все понял, догадался — да этот ублюдок живой, паскудина хренова собирается насиловать труп. Ну-у-у, скотина!!! Он был настолько пьян, что ни черта не соображал, он крутил эту дохлятину словно живую, горячую бабу, лапал ее, рвал в клочья саван… и ни хрена не соображал. А эта тварь хохотала мерзко, и не отбивалась, не пыталась ни убежать, ни выскользнуть, она только изгибалась, запрокидывала лысый желтый череп, скалилась… и хохотала. Нет, мужик был явно не в себе. Меня так и подмывало наброситься на него, исколошматить, вышвырнуть вон с этого проклятого, поганого кладбища. Но силы оставили меня, только глаза все видели, уши все слышали, а рука подняться не могла.
— Ну, давай, давай, еще… — сипло молила она. И каждое слово было омерзительно и дико.
— У-у-убля-я-яа-аааа!!! — ревел ублюдок.
Штаны с него давно слетели. Лунный свет мертвил голый волосатый зад и кривые толстенные ноги-лапы. Насильник все время падал, потом снова поднимался, подхватывал под чресла мертвую жертву и продолжал, продолжал, толкал ее вперед, заваливаясь, сбивая обломок креста. А мертвечиха стонала и хохотала. И тогда усек я: это она его заманивала и околдовала, она специально выла, завлекала… Нет! Не может быть!
— У, падлы! — взревел я.
Силы вновь вернулись в мое истерзанное тело. Я вскочил на ноги, бросился к ним.
Жутко осклабилась бабища, почуяв меня, уставилась черными пустыми глазницами. А алкаш даже ухом не повел, он все тряс своим огромным брюхом, качал ее, гоготал и сопел.
— Не тро-о-ожь! — вызверилась она.
Но было поздно. Мощнейшим ударом я вышиб челюсть ублюдку, сбил его с ног, набросился на него, вырывая мясо клочьями, дорываясь до горла. Но не успел, опоздал самую малость.
Страшная сила подхватила меня сзади, отбросила на три метра. Это была она, слепая и злобная, мертвая и исполински сильная, сильная силой самого ада.
— Сука-а! — заорал я.
И получил такой удар прямо в перешибленный нос, что взвыл. Почти следом она вонзила два своих костлявых пальца в мои глаза. Я завизжал резанным кроликом, аж самому тошно стало. Кровь заливала лицо. Но я чувствовал, как глаза вновь прорастают — дьявольская, неумерщвляемая плоть, сатанинская живучесть! А ведь я так хотел, чтобы меня убили совсем, навсегда, чтобы раз и навсегда! Нет! Не выходило! Не получалось из этого ничего: сколько меня терзали, расчленяли, разрывали, сжирали… и все вновь восстанавливалось. Силы ада! Я вскочил на ноги. Но тут же полетел обратно. Теперь этот живой ублюдок бил меня, бил с такой силой и ловкостью, будто не был в дупелину пьян, будто был не то что молотобойцем, а самим паровым молотом! А эта стерва визгливо и сладострастно хохотала, ей весело было. Последним ударом он снес мне половину башки. И сразу успокоился, подумал, небось, что прикончил гада.
— Уу-у-ублю-я-я-аааа! — завел он прежнее и вновь навалился на мертвечиху. Облапил ее, присосался слюнявыми губищами к разлагающейся трупной коже. Он так ничего и не понял. О-о, как счастливы безумные и безумно пьяные! Я люто и злобно позавидовал негодяю. А перед глазами встала одна жертва моя, туристочка из Италии, черненькая и грудастая. Еще в семьдесят девятом на Ладоге я ее прихватил, всю ночь терзал и голубил, то рвал смертным рваньем, то ласкал, надежду давал, измывался. А потом еще живую в дупло старого сухого дуба забил, керосином облил да сжег. Но промашка вышла два местных парня видели концовочку нашу. И, сволочи проклятые, вместо того, чтоб как подобает добропорядочным советским гражданам, бежать в ментовку и стучать на меня, закладывать, они подхватили какие-то дубины и так отдубасили, что духу лишили… Очнулся тогда ночью, во мраке, весь в веревках, в болоте, издыхающий, но рвущийся куда-то. Ничего не помнил, это меня мой звериный дух вызволил, в беспамятстве, связанный, а выполз из болота, просчитались ребятишки, думали, утопну я, сдохну как гнида поганая, а я выполз как гнида. Гниды — они живучие. Двенадцать дней лежал не жрамши, только жижу болотную сосал да комары меня ели. Оклемался. Я эту суку итальянскую вовеки веков не забуду! Паскудина! Гадина! Натерпелся я из-за нее. И только вспомнилось… это мне все за грехи мои. Не искупить их никогда! А башка уже зарастает, опять все вижу как на ладони — бесятся они, трутся похотливо, визжат… Ну, думаю, нет.
— Щас я вам, гады!
И с куском гранитной плиты на них… Только опять не добежал. Сам столбом встал, аж мурашки по коже и кол словно в спину. Это я его глаза вдруг увидал. Еще недавно совсем мутные они были, дикие, пьянющие… а тут! Прозрел, падла! Прочухался! Увидал сам себя на разлагающемся, вонючем, но живом, скалющем зубища трупе, услыхал мертвецкий хохот и визг. И такой дикий, леденящий душу страх в глазищах запылал, что и белков не осталось. Из разинутого рта ни звука, свело судорогой… ну, малый, в чужом пиру похмелье тебе! Хреновые штуки!
