– Марья! Я посвятил эту партию тебе – и выиграл! – сказал Андрей Иванович.

– Да? Поздравляю…

Маша не знала, как реагировать. До сих пор было невозможно настроиться на одну волну с человеком, который, по определению, должен быть с ней «на одной волне», для того она и здесь… Но тому мешает то, что все время больно. А ей тоже что-то мешает.

Маша оказалась напротив него, рядом с Тюриным. Тюрин продолжал проявлять дружелюбный интерес и какие-то необязательные слова его сопроводил весьма неожиданный жест: он вытянул руку, и объятие его пришлось как раз пониже спины… Маша продолжала глупо улыбаться, застыв в некотором изумлении от происходящего прямо на уровне взгляда ее отца.

Где ты, очаровательный «морской волк»? Была вполне романтичная ночь. Рядом не было папы. Но он ведь этого не делал. Хотя, может, ему и хотелось.

«Москвич! Богема!»...

...Тюрин стоял с бокалом в руке и говорил тост. И по красным прожилкам в его затуманенных глазах было видно, что бокал за сегодня не первый, и, видимо, это должно было извинить всю патетику его речи.

Как истинный профессионал, гость начал со здравицы хозяйке, заявив миру о ее беспримерной доброте и великодушии, кои… ибо… И как в кино, «не перебивайте меня, я сам собьюсь». В общем, Машка, она здесь благодаря и явно вопреки. И Алла, которую он так любит, мужественная женщина. А Ядренов вообще молодец, и он ему давно говорил, и теперь ему зачтется…

– Тюрин, кончай трепаться!..

...и Бог простит его. И Машка тоже простит.

– Мне – прощать нечего, – сказала та самая Машка.

– Меня не надо прощать, я сам… – сказал Ядренов.

А Тюрин все стоял и все говорил: про то, что вот теперь появилась Маша, про тех, других, которые бессердечные, не спросят: «Папа, как ты себя чувствуешь?»...

– Так нельзя говорить!.. – выступила Маша, а на лицах папы и мамы не проступило ничего…

...и про стакан воды, который теперь будет кому подать.

Маша краешком глаза отмечала, что прожилки в глазах Тюрина – еще краснее, а взор еще больше туманится, но про стакан воды – это было уже слишком!..

Она закрыла лицо руками – это ее и подвело. Держаться было уже невозможно, губы предательски дрогнули, слезы крупным горохом стали капать прямо сквозь пальцы. Беспонтово. Злясь на поэта-песенника и еще больше на себя, встала с места, почти не отрывая рук от лица, которое точно стало таким некрасивым, стул скрежетнул ножками по «элитной» плитке, и проскользнула в гостиную, к зеркалу, чтобы хоть сколько-нибудь вернуть себе лицо…

Вернулась – и уже вдвоем, Тюрин и Ядренов, продолжали дырявить душу:

– А ты помнишь, Татьяна, она ведь даже не из города была – как же ее… Из деревеньки какой-то, района… Из сибирской глубинки!..

«Вот, блин, жлобство московское! Откуда это журналистское – „сибирская глубинка“? Где они и не были сроду, да и не будут никогда!» – царапнуло Машу. Это из Красноярска в Москву – нормально. По делам, да по Европам там, проездом. А в Красноярск из Москвы – это не-е … Дорого. И холодно, бр-р-р… И медведи там ходят. Толпой. С лисицами.

А застольная беседа приобрела уже какое-то новое течение. И мясо не жевалось.

– Да, Татьяна – очень хороший человек, – поддержал Ядренов, – она как чистый родник… Но в качестве жены я ее себе не представлял. Даже когда появилась Машка…

Сказав это, Ядренов бросил взгляд на жену. А Машка чуть не поперхнулась.

Ядренов говорил так, словно ее здесь не было, как не было никогда. Только это было еще не все.

– Ее ведь никто не ждал, – продолжил он ничтоже сумняшеся.

Алла Руслановна – она ведь близко была, совсем рядом. А с дочерью Андрея Ивановича что-то разделяло. Примерно два стула. Да на Машку он и не глядел. И слез ее этих он не видел.

«Извините, что я есть» – как-то напрашивалось, да слова застряли… «В горле», – сказал бы настоящий журналист и поэт-прозаик.

– А я ее видел, еще совсем маленькую, когда она родилась… – сообщил всем Тюрин.

Похоже, ни Тюрина, ни Аллу ничто не смутило в этом разговоре.

– Ехали мы в лифте, кажется, университетского общежития с Татьяной, – вещал Тюрин, – и там была ты… – сказал он, уже глядя на Машу.

– В розовой коляске… – очнулась наконец Марья.

– Точно! А ты откуда знаешь?..

– Маша, давай мы будем называть тебя Масяня, – выдал вдруг Ядренов.

– Давайте, вы не будете. Я и Машкой-то никогда не была, – ответила Маша, ловя отклик в непроницаемом взгляде. Она словно оценку получила. Еще одну.

Злилась она на Ядренова. И на Тюрина. И на себя – еще больше. И искорки ее злости должны были обжигать, да не чужого…

– И ведь могла бы зацепиться в Москве, остаться, – не унимался Тюрин, – могла сделать аборт…

Маша взглянула на гостя уже с неприкрытой неприязнью. «С какой стати?! Вот уж точно…!!!»

«Ты не рассказывай всего… – сказала потом Алла, когда они вдвоем убирали со стола. – Не надо». Добрая женщина.

– Маша, а мама ведь вышла потом замуж?

– Нет. Она всегда любила отца.

Еще немного Москвы

– Да, я попробовала джакузи! Это супер! Спасибо тебе.

Аня уже полгода жила в квартире с джакузи и ни разу не принимала ванну с пузырьками. Как-то некогда. Да и шуму много. От пузырьков. А Машка ей объяснила. Заочно.

Спектакль в театре был занятный. Но все эти трюки с фонтаном на сцене и роялем в полете – это слишком, это для наивных провинциалов. Маше, наверное, понравилось.

– У вас в Екатеринбурге есть такие старинные здания? – спросила Аня.

Они проезжали мимо старого, но без архитектурных причуд коренастого здания, похожего на конюшню какого-нибудь графа.

– У нас в Красноярске?.. – поправила Маша и даже растерялась, забыв, что Красноярск старше Санкт-Петербурга и название его не имеет никакого отношения к становлению в Сибири власти красных комиссаров. – Ну да, конечно…

– А погода у вас какая? Холодно зимой?

– Да, примерно как у вас…

«Все примерно как у вас, только меньше в десять раз».

Показалась и слишком скоро скрылась из виду Останкинская башня. Вся в огнях.

Аня зевала, прикрываясь узкой ладонью. Завтра ей, как обычно, вставать ни свет ни заря. И на галеры.

Казенная машина привычно поплутала по московским закоулкам и мягко притормозила у большого типового дома из серого кирпича.

«Вот сейчас откроет дверцу и скажет: давай зайдем хоть на минуту, посмотришь, как я живу», – так думала Маша.

«Вот сейчас закрою дверцу и никогда больше ее не увижу» – так думала Аня. Она явно практиковалась в аутотренинге.

Ну что ж, пора прощаться.

– Если занесет в Красноярск, буду рада тебя видеть, – сказала Маша.

– Спасибо. – Анино лицо осветило на мгновение темноту салона. Аня достала из сумочки белоснежную прямоугольную картонку, – Вот, возьми.

Блестящими буквами было написано: «Анна Андреевна Ядренова. ... по связям с общественностью».

Жаль, что башня телезвездная осталась позади.

А завтра прилетает Яна.

Назавтра в программе был Кремль с палатой Грановитой и все прочее, что негоже оставлять на последний день правильному туристу и до чего нет дела правильному москвичу, который никогда в эти заповедники не забредает. Если сильно не любите приезжих, то есть места, где можно «накрыть» всех разом (медным тазом), и, заметьте, господа, никто из «своих» не пострадает.

Ох уж эти иностранки западные – улыбаются, даже посещая клозеты! Галопом по четырем кремлевским церквям, рысцой через Манеж, и чего она там не видела еще? Уже опаздывала, примеряя на себя мужской ремень, сойдется или нет? «А такой у вас один?» Накрасить губы новой помадой. Уф! Как же сегодня жарко!.. Кажется, чуть вульгарно получилось, хоть и «Шанель». Первый теплый день в столице. Ой, как нехорошо опаздывать на встречу!

Марина Старцева уже через пятнадцать минут будет ждать ее на площади, а она мечется в метро.

«Я буду в оранжевом». Никого в оранжевом около классика не наблюдалось. Маша оглядывалась в отчаянии. Ни по эту сторону от памятника, ни по ту. «Эти их дурацкие переходы!.. Попробуй разберись!» Маша отерла капельки под челкой и побрела в отцовский офис. «Как неудобно! Ну ведь простительно приезжей?..»