А сейчас она торопливо, забыв об окружающих, расстегивала рубашку. Высоко подняла украшенный шрамом локоть.
В подмышечной впадине темнел выжженный калёным железом Знак Перуна, знак воинов, знак мужского оружного братства, знак, которого я не видел уже невесть сколько веков.
Ноги сами распрямились, заставляя встать. Негоже сидеть вот так вот перед братом, что приняла на себя печать моего Бога.
Трое Сониных спутников глазели на неё, разинув рты. Видно, и для них это стало откровением.
А она всё продолжала, совершенно не стесняясь ни меня, ни покрасневших, почти обратившихся в соляные столпы мальчишек:
– Завопила я тогда, помню… благим матом. А потом… потом всё куда-то поплыло, и я увидела… старика… нет, не старик он был, просто зрелый, сильный такой воин, весь седой. В чёрном доспехе, в руках – топор. Поглядел эдак на меня сурово, а потом вдруг улыбнулся и говорит: «Здравствуй, мол, отроковица, али мужей в земле Русской не стало, что таких, как ты, ко мне посылают?..» Я молчу, язык отнялся, и вообще словно и не я там стою… А воин тот потом вгляделся, брови сдвинул, нахмурился и опять говорит: «А, вижу, вижу, отроковица… ну что ж, помогу тебе в беде твоей. Ступай, ищи… Ищи Всеслава-ведуна, он нынче в новогородских северных лесах уже сколько веков обретается. У того Всеслава есть дивный меч, только он твою землю оборонить и сможет…» Сказал так – и пропал. Ну точно в сказке. Меч-кладенец сыскать… – она хихикнула, натужно и искусственно, всё ещё, видать, не до конца веря в самой глубине души. – Я, конечно, сперва решила… или нет, вру, ничего не решала, сразу, сразу поняла – так оно и есть! Мне потом ребята говорили – ты, мол, в отключке целый час провалялась, народ уже испугался, что помрёшь прямо там. Дыхание искусственное делали, массаж сердца… А потом, – она перевела дух, – потом начались сны. И в каждом сне – вы, Всеслав Брячеславич… ты, княже, Всеслав-ведун. И начала я… искать.
Да. Ни для кого я, похоже, уже не тайна. Но если и впрямь послал её ко мне мой Бог, тот, кому я служил верой и правдой, от кого пришла (и досель остаётся) моя сила?
…А Соня – это дар от него, вдруг подумал я. Второй и, наверное, последний дар за столько веков. И пусть её привёл сюда не только Меч, нет – ведь подспудно она, конечно же, как все смертные, искала доказательств того, что вечная и неизбежная для них тьма в конце пути вовсе не так уж неизбежна, – она именно Дар моего Бога. И я от него не отвернусь.
– И как же искала? – одними губами, не в силах оторваться от её глаз, проговорил я.
Она слабо улыбнулась. Забытая рубашка так и осталась расстёгнутой. Над левой ключицей я увидел еще один шрам – звёздочкой.
– В архивах искала… Необычных людей, что на одном месте живут… ну, знаете, как в тех же детективах… как там к кому дома переходили… А потом… словно как надоумил меня кто-то – стала в битвах искать… странного. И нашла. – Она в упор посмотрела на меня. – Начала с Невской битвы, с Ледового побоища… Куликово поле, конечно же. Сколько там у Боброка конницы было? Неполных тысяча двести, так? Так как они могли всю битву повернуть, а? От края до края поля – пять километров, что в одну сторону, что в другую. Пока ещё весть дойдёт!.. И на этих километрах – каша, каша человеческая, когда только и видишь, что врага, саблей замахнувшегося! Как у нас в учебниках истории пишут – мол, ударил засадный полк, остальные увидели, воспряли, следом навалились? Чушь! – Она даже скривилась, хлопнув ладошкой по столешнице. – Когда насмерть бьешься – вокруг себя ничего уж не видишь, не слышишь. Какое уж там «воспряли»! И подумалось мне… не обошлось там без тебя, Всеслав-ведун… а ещё – не обошлось там без твоего меча. Утонули бы всадники Боброка во вражьем море, и… Словом, с этого у меня всё и началось. Дальше я тоже кое-что нашла. Вот при Бородине тебя точно не было, иначе бы не так кончился этот бой, и у Самсонова тоже… а до того – под Мукденом. Хотя на Крымской войне могли бы и появиться, Всеслав Брячеславич, встать рядом с теми, кто Малахов курган защищал…
То-то и дело, что «мог бы». Однако империя сама себя оборонять должна, иначе это не империя. Впрочем, так в конце концов и оказалось.
– Очень Шипка мне была подозрительна – за святое дело дрались, Орловский полк только чудом не пустил османов за перевалы… а вот снова я твой след отыскала, ведун, знаешь где? Под Кубинкой.
Не иначе, как сам Перун твоей рукой водил, девонька. Отыскать в море старых бумаг один-единственный бой…
– Мало у нас про него пишут, всё больше Дубосеково да Дубосеково, а он ведь самый важный был, этот бой. Прорвись немцы к Кубинке – развалился бы весь северо-западный фас московской обороны, фрицы вышли бы в тыл всей звенигородской группе войск, за спины к Пятой и Шестнадцатой армиям… и что тогда? Рабочие истребительные батальоны в уличных боях за Москву?
– А вместо этого? – Я по-прежнему не мог отвести глаз.
– Вместо этого… – она вдруг жёстко, по-мужски усмехнулась. – Генерал армии Жуков в свойственном ему стиле отдал приказ ликвидировать прорыв любыми средствами. В отличие от многих своих подчинённых, предлагавших подождать, пока немцы «утонут в снегах», он-то понимал, чем всё это может кончиться. Потери его не интересовали, немцев надо было остановить, даже если для этого придётся положить вдесятеро больше, чем потеряет враг. И отвратительный кровожадный Жуков, которого теперь принято пинать в любом школьном учебнике, сделал единственное, что ему оставалось: по чудом не разбомбленной железнодорожной ветке перебросил к Кубинке две ополченские дивизии, 4-ю и 5-ю московские; конечно, одно название, что дивизии, едва два полка и наберётся. Семь тысяч человек, запас третьей очереди, как сейчас бы сказали, все старше сорока пяти лет, на ком брони не было. Интеллигенты. Около тысячи винтовок, два пулемёта и сотня гранат на всех. «Оружие добудете в бою». И всего одна ночь, чтобы окопаться. А морозы-то ого-го какие, а земля-то мерзлая, а шанцевого инструмента – с полтысячи лопат. На других участках фронта под Москвой пулемётные гнёзда из замёрзших трупов складывали. И вот бой… наступает немецкий пятьдесят седьмой мотокорпус, вводят в прорыв свежую дивизию… две сотни танков… впереди – только ополченцы, без артиллерии, без минных полей, без авиации… траншей и тех нет… Смять их должны были, пройти как нож сквозь масло… тьфу, банальность… а вместо этого немцы разгромлены, на поле боя остаётся полторы сотни танков… С флангов наваливаются две свежие сибирские дивизии… отбросили.
Не совсем так всё было, но в главном верно.
– Мало ль такого за войну было? – тем не менее сказал я. – Когда из ничего, голыми руками останавливали?
– Не было! – жёстко отрезала она. – Танки голыми руками не остановишь. Писали про соломенный вал, который ополченцы подожгли, и танки остановились. Не верю! Артиллерийским огнём проделать пару проходов – дело одного часа, с немецкой-то организованностью и взаимодействием. Что-то иное их тогда остановило, не просто огонь!
– Не так это, ну да ладно, я-то здесь при чём?
– А при том! Алексеев Михаил Андреевич – слыхали про такого?!
– Слыхал… – медленно уронил я. Надо же. До чего докопалась эта пигалица!
– Ополченцев 4-й дивизии приняла под свою руку кадровая, 32-я стрелковая. И ополченец Алексеев командиром дивизии полковником Полосухиным представлен к ордену Красной Звезды. За что? «Подручными средствами уничтожил четыре танка противника». Это какими ж такими подручными средствами, Всеслав Брячеславич?.. А в списках-то четвёртой ополченской дивизии, когда формировалась она, никакого Алексеева Михаила Андреевича-то и нет! Александрович – есть, но и только. – Она перевела дух, схватила кружку с остывшим чаем, жадно припала к краю. – А потом… потом я села сканировать Новгородчину… старые сёла на севере… и наткнулась. На него. На Алексеева Михаила Андреевича. Ну, думаю, судьба. Стала проверять… перепроверять… наконец решилась, ребят вот взяла… и поехали. В гости. К бессмертному хранителю.
