И придёт такое же завтра.

А тут ещё Сэнди! Отчего-то осадок такой неприятный. Может быть, потому, что и они-то с Витькой, их с Витькой отношения — немногим отличаются от того, в чём живет эта милая дурёшка? Разве что они расписаны. А так — живут… мужчина и женщина. Делают вид, что семья.

А детские голоса на улице всё чаще заставляют замирать сердце. Эти интонации их распевные. Слёзки эти трагические, когда упадёт с какой-нибудь горки. Этот смех безоглядный, когда хорошо ребёночку!

Почему бы им опять не завести своего? Чтобы был смех, чтобы были ручки маленькие, чтобы замирало сладко всё внутри, когда видишь в кроватке сопящую кроху! Чтобы был этот ребёнкин запах, когда входишь солнечным утром в его комнатку!

Настя вдруг почувствовала, что ещё немного — и у неё выступят слёзы на глазах. Почему? В самом деле, почему они с мужем ещё снова не решили завести настоящую семью? Настоящую, с ребёночком? С родным комочком, который их объединит. Склеит то, что вот сейчас, прямо на глазах, надрывается в их отношениях. Придаст смысл их семье. И обессмыслит ссоры и выяснения таких мелких, на самом деле, мелких взаимных претензий!

Который уберёт эту пустоту.

Заполнит её…

* * *

Когда это началось?

Невозможно сказать определённо. Невозможно выделить какой-то один день. Или какое-то одно событие.

Любовь уходила постепенно.

Может быть, вот это?

Хотя и событием-то не назовешь…

Просто день был такой…

Он складывался не то чтобы неудачно. Просто должен был быть другим.

Более… осмысленным, что ли…

Ибо Серебряков горел. Горел, не успевая решить важнейшее дело. И самое неприятное было, что вместо этого приходилось решать и организовывать массу других, посторонних. Но тоже неизбежных, требовавших внимания. По которым он опять не успевал, и это было критично.

Потому что срывалась сдача нового заказа. Причём очень удачного.

Ему почти что удалось продать 'самовары в Тулу'. Иначе говоря, получилось убедить не кого-нибудь, а самих иорданцев заказать довольно крупную партию товара. Причём отбил он этот заказ у англичан. Которые почти что даже подписали с Амманом протокол о намерениях. И самое во всём издевательское было то, что деколи на эту партию он взял как раз… у англичан же!

Правда, у других.

Виктор очень гордился собой. Ведь всё удалось благодаря практически только лишь его хорошо подвешенному языку! Ведь совсем символически упали в цене относительно английского предложения. Только лишь для того, чтобы формально обозначить выигрыш негласного тендера.

Но он умел неподражаемо точно произносить по-арабски 'иншалла'. Когда иорданцы в первый раз услышали это — 'если будет воля Аллаха', то заулыбались: 'Вы говорите прямо, как правоверный!' 'Я уважаю ислам, — нашёлся с точными словами Виктор. — У нас в стране четверть мусульман. И у меня много партнёров, которые придерживаются этой веры. На их честность всегда можно положиться'.

Польстил, конечно. Партнёры-мусульмане у него были, как не быть. Но честность, скорее, зависела не от религии, а от национальности. На честность татар он действительно мог положиться всегда. С остальными… тут, как говорится, градация была широкой.

И арабы знали, что он им польстил. Безукоризненная честность в число их национальных достоинств не входит. Но это всё равно было им приятно. Особенно на фоне высокомерных британцев. Которые, по словам партнёра-иорданца, немного впавшего в откровенность у себя дома, были вежливы настолько противно, что от них за версту несло неистребимой надменностью.

'Вы, русские, нам ближе, — сказал араб. — Вы тоже себе на уме. Но вы умеете быть друзьями. А они — только господами'.

Как бы то ни было, Виктору удалось договориться с иорданцами на весьма интригующий — особенно, если принять в расчёт перспективу на будущее — заказ. И вот теперь он не успевал его выполнить!

Застряли на границе две фуры. А Алла, его логист, вместо того, чтобы опрометью срываться туда и решать вопрос на месте любой ценой, два дня потеряла на какие-то поиски путей к таможне. Причём не доложилась ему, а пыталась ликвидировать проблему собственными силами. Не желала-де обременять шефа вопросами, за которые в состоянии ответить сама!

В результате схема начала разваливаться. А собирать её наново было катастрофически некогда. Вместо того чтобы решать дело, Виктор должен был полтора часа потерять, чтобы встретиться со Светланой и Александром. У тех болезненно завис вопрос с налоговой, и нужно было, чтобы он срочно просмотрел ряд бумаг.

В это же время позвонили из издательского дома Андреева. Там надо было бегом-бегом утвердить рекламный материал в журнале 'Анфас'. А пи-ар-менеджер был в это время в Екатеринбурге, налаживая там взаимодействие с местной прессой. Пил, собака, по кабакам — вот и всё взаимодействие! И просмотреть вёрстку тоже надо было немедленно, сегодня, ибо журнал завтра уходит в печать. Ерунда, конечно, полчаса на мониторе и пара исправлений — но сегодня, сегодня! Сегодня, будь оно неладно!

А время таяло!

И неумолимо надвигался час, когда надо спешить на важнейшие переговоры. И тоже не отменишь — в деле были люди со Старой площади. А для этого надо успеть метнуться в офис, взять необходимые бумаги — а слетай-ка быстро до 'Авиамоторной' по этому проклятому Шоссе Энтузиастов!

А там Юлька: 'Ой, Виктор Николаевич, не убегайте секундочку! Тут вот немцам ответить надо, Халеру, он буквально мне весь провод оборвал, когда, говорит, будет ответ на его письмо!'

И по пути ещё надо подхватить Вику. Которая нужна на переговорах не только в качестве маркетолога, но прежде всего — длинноногой блондинки, умеющей улыбаться так, что партнёры торопятся снять с себя последнюю рубашку.

Точнее, цинично определила свои качества однажды сама Вика, они торопятся рубашку снять с неё. А с себя — штаны. Но почему бы и не подать надежду, если это необходимо для дела…

* * *

Основания для гордости у Вики были. Тело её было роскошным, и любить она умела. Виктор это знал — ещё с тех пор, когда, чуть подвыпив на их корпоративной встрече Нового года, она увела его в свой кабинет и там, плача, горячечно шептала: 'Я люблю вас, Виктор Николаевич! Я люблю вас!' И раздевалась, и раздевала его, почему-то его же и утешая: 'Это ничего, Виктор Николаевич, это ничего, я завтра уволюсь, это ничего…'

И он гладил её, и утешал сам, и целовал в мокрые глаза, и исполнен был какой-то ослепляющей благодарности, и не мог, и не хотел ничего прерывать, не хотел до смерти оскорблять эту девочку, хотя дома была Настя, и он любил её…

Конечно, не дал он Вике никуда уволиться. Знал, знал, разумеется, что для деловых отношений это будет серьёзным ударом. Он, кстати, поэтому никогда не заводил иных, кроме служебных, отношений на рабочем месте. Даже когда не было Анастасии, и он, в общем, монашеских обетов не придерживался. Но если хочешь на работе иметь работу — не имей никого, кроме работы. Это было железное правило.

Ну, почти железное. Если не считать Вики.

Но и та со своей стороны больше ничем его не нарушила. Хотя не знала про его правило. И уж Серебряков, разумеется, никоим образом не стремился о нём рассказать тогда, когда они судорожно-счастливо любили друг друга на кожаном диванчике. И утешали, и прощали, и оправдывали друг друга…

Когда на следующий день, в последний рабочий день года она, сухая и затянутая, положила перед ним заявление об увольнении, он просто встал из-за стола, подошёл к ней и крепко прижал к себе.

И сказал:

'Викулька, этим ты всё равно не сделаешь случившееся небывшим. И я не хочу его таким делать. И не хочу тебя никуда отпускать, хочу, чтобы ты, как очень близкий друг, всегда была рядом. Если это не будет тебе самой неприятно…'

'Друг…' — прошептала она.

'Да. Друг. Но близкий, — потёрся Виктор носом о её щёку. — И в моём сердце очень много места для тебя. И раньше так было, поверь, — он поцеловал её. — Ты вон какая красивая, и уж поверь мне, развратному негодяю, я с самого начала сам хотел затащить тебя в постель…'