Немало женщин увлекались графом до такой степени, что теряли не только голову, но и душевный покой: помимо воли в их сердцах зарождалась любовь.

Возможно, причина этого заключалась в ленивом равнодушии, с которым он обращался с ними, и это отношение было совершенно не похоже на те энергичные приказы, которые он отдавал, когда имел дело со своими подчиненными.

«Вы обращаетесь со мной так, словно я кукла или марионетка — всего лишь игрушка, которая существует только для того, чтобы вас забавлять!»— обиженно сказала ему какая-то чаровница.

Такие слова в той или иной форме повторяв ли почти все женщины, с которыми он встречался до и после нее. И действительно — граф не относился к женщинам серьезно.

С солдатами все обстояло совершенно иначе. Его подчиненные буквально боготворили его, чувствуя, как он печется о них. Граф ожидал от них безусловного повиновения, но у него всегда находилось время, чтобы выслушать их жалобы или обсудить возникшие затруднения.

Когда граф Линдерст закрыл двери своего дома перед прелестными женщинами, которые с радостью сидели бы у его постели и пытались заставить его забыть о страданиях, которые причинила ему выполненная Томасом Ньюэлом операция, то он стал затворником не из-за ложной гордости — . Дело было в том, что втайне он находил всех женщин ужасно скучными. Они занимали его только тогда, когда он мог активно добиваться их внимания, наслаждаясь всеми перипетиями флирта, который неизбежно заканчивался в постели.

Итак, граф добровольно ограничил круг своего общения собственным камердинером Бэтли и управляющим домом полковника Беркли мистером Кингли, с которым он каждый день обсуждал последние понести.

И вот теперь, совершенно случайно, в его жизни появился новый интерес — и его подарила ему женщина. Даже если бы Жизель поставила своей целью приковать к себе внимание графа, то она не смогла бы найти лучшего средства, нежели предстать в его глазах таинственной и непонятной.

Граф привык, что женщины рассказывали ему о себе задолго до того, как он сам их об этом попросит — и, как правило, они говорили даже слишком охотно… покуда предметом разговора служили они сами. Но загадочная Жизель затронула какую-то струну в его душе, он испытывал к ней не только жалость из-за того, что она так сильно истощена из-за недоедания: она решительно заинтриговала его как личность. Как могло случиться, что девушка столь явно благородного происхождения, получившая хорошее образование и обладающая утонченными манерами, которые не покинули ее даже в чрезвычайных обстоятельствах, могла настолько изголодаться? Было совершенно очевидно, что она выросла в хорошем доме! И в таком положении оказалась не только она сама, но и ее мать, и ее юный брат…

Как они могли столь внезапно впасть в нищету? Даже если финансовый кризис был связан со смертью ее отца, то почему у них не нашлось родственников, не нашлось никого, кто хотя бы предложил им кров?

Граф не послушался совета Жизели и не попытался заснуть. Вместо этого он лежал и думал о ней — пытался сообразить, как можно убедить ее рассказать ему о себе.

«Надо полагать, что, когда я узнаю ее историю, она окажется весьма заурядной, — подумал он. — Карты, вино, женщины… Что еще может служить причиной тому, что, умирая, мужчина оставляет семью без средств?»

Хотя граф готов был подсмеиваться над собственным интересом, но на самом деле он был глубоко заинтригован. Неутоленное любопытство заставило его считать время до прихода девушки. Ему казалось, что оно движется невыносимо медленно. Он как раз начал подозревать, что у Жизели есть какие-то основания вообще не возвращаться, но тут дверь открылась, и она вошла в комнату.

Граф сразу же заметил, что она переоделась. Это платье было ей больше к лицу, чем то, в котором он видел ее за ленчем, но и у этого наряда фасон был столь же явно устаревшим, как и у первого. Через одну руку Жизель перебросила шаль, а в другой несла маленькую корзиночку.

Простая шляпка, поля которой обрамляли ее худенькое личико, была отделана зеленовато-синими лентами, чей цвет отлично гармонировал с необычным цветом ее глаз. Впервые граф подумал, что она была бы очень недурна собой, не будь столь худа и бледна.

— Извините, милорд, что я так задержалась, — сказала она. — Мне пришлось сначала пойти и купить все составные части, которые входят в мазь, а потом понадобилось еще время, чтобы мать ее приготовила. Но теперь я ее принесла и уверена, что благодаря ей вам сразу станет намного легче.

— А я уже гадал, почему тебя так долго нет. — Можно мне прямо сейчас перевязать вам ногу? — спросила Жизель. — И тогда, может быть, если мои услуги вам больше не будут нужны, я смогу уйти домой.

— А я рассчитывал, что ты со мной пообедаешь.

Жизель на секунду замерла, а потом тихо проговорила:

— Разве это действительно необходимо? Вы накормили меня ленчем — и я была очень благодарна. Еще до того, как мне сказали внизу, что обычно вы очень мало едите днем, я догадалась, что вы заказали обильный ленч из доброты.

Хотя она и произносила слова благодарности, но у графа создалось впечатление, что она почти негодует на его щедрость — только потому, что это задевает ее гордость.

— Голодная ты или нет, — ответил он, — но тебе придется обедать со мной. Мне надоело есть одному.

— Смею ли я напомнить вашей милости, что у вас множество друзей, которые гораздо больше подходят для роли сотрапезников, нежели я?

— Ты опять начала мне возражать? — осведомился граф. — Забыла, о чем я тебя предупреждал?

— Боюсь, что да. Я не думала, что вашей милости могут понадобиться мои услуги в такое позднее время.

— У тебя на это время назначено что-то другое? Может, тебя ожидает какой-нибудь поклонник? ему это не понравилось бы так же сильно, как и мне.

Продолжая смотреть Жизели прямо в глаза, он продолжил:

— Но что касается тебя, то у тебя совершенно иной статус. Ты находишься здесь, чтобы ухаживать за мной, а уж в чем это заключается — в смене повязки на моих ранах или в твоем присутствии во время довольно неуклюжих трапез, которые мне приходится съедать, лежа в постели, — не имеет значения.

Его голос звучал жестко и властно. Не дав ей возможности ничего сказать, он добавил:

— Это решаю я, и только я. Выбор принадлежит мне. Я сам решаю, что я хочу делать. И я не вижу причины, по которой кто-либо, находящийся у меня в услужении, стал бы мне противоречить по такому пустяковому вопросу.

Этот тон графа был хорошо известен всем, кому приходилось служить под его началом, — и Жизель капитулировала, как это сделал бы на ее месте любой из них.

Она сделала реверанс.

— Хорошо, милорд. Если вы позволите мне снять шляпку и принести горячей воды, то я сейчас наложу мазь на рану и перебинтую вам ногу.

— Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше! — высокомерно ответил граф.

Когда Жизель ушла и граф остался один, он улыбнулся, понимая, что придумал, как обращаться с ней таким образом, чтобы ей трудно было ему возражать. Не без удовлетворения он сказал себе, что если и не выиграл настоящую битву, то, по крайней мере, одержал победу в небольшой стычке.

Вскоре Жизель вернулась с кувшином горячей воды.

На этот раз перевязка снова причинила графу некоторую боль: корпия прилипла к ране, но ее руки были очень нежными. Он с одобрением заметил, что девушка ничуть не смущена тем, что вынуждена ухаживать за мужчиной.

Среди сиделок женщин обычно не было, поскольку выхаживание больных считалось уделом исключительно одних только мужчин. Однако еще находясь в действующей армии, граф решил, что тем раненым, которые попадают в больницы женских монастырей, везет больше, чем тем, кто оказался во власти грубых санитаров в переполненных походных госпиталях.

— Откуда у тебя такой опыт ухода за ранеными? — спросил он у Жизели.

Еще не закончив вопроса, он понял, что его необычная сиделка наверняка попытается ответить таким образом, чтобы не сказать ему ничего личного.