«Это не мысли, а чувства», – осмелился уточнить Андерс.
«Значит, я немного изменю формулировку: надо работать так, чтобы чувствам не оставалось ни малейшего места. Кроме чувства всепоглощающей благодарности и любви к Господу».
«Да, но мой отец покончил с собой. Он был прекрасным работником, но покончил с собой!»
«Андерс! Уясни для себя раз и навсегда: то был несчастный случай. Он выпил немного больше обычного от радости…»
«Он напился от горя, отец Лоренс».
«От чего бы он ни напился, топиться он не планировал. Я отлично знал Яна ван Риддердейка… О, я отлично знал Яна! Он был моим добрым другом!»
«А если все же допустить, что он утонул… как бы это сказать… ну, целенаправленно?»
«Значит, и он недостаточно много работал, Анди. Точнее сказать – недостаточно хорошо. Ты понимаешь, что я хочу сказать?»
«Думаю, да».
«Я уточню: он работал недостаточно хорошо для того, чтобы уничтожить в себе вредные мысли. Ответы на существенные для Господа нашего вопросы есть в Библии. Ты понимаешь? На вопросы, существенные для Господа нашего. Если тебе непонятно токование каких-либо мест, приезжай, я попробую их тебе объяснить. Вопросы, не имеющие значения дляГоспода нашего, имеют значение для… ты понимаешь, Андерс, кого я имею в виду?»
«Да, отец Лоренс, но…»
«Что - но?»
«Мой отец как-то сказал мне… точнее, проговорился… Отец сказал, что семилетним, он перестал верить в Санта-Клауса, семнадцатилетним – в Господа Бога…»
«А вот в это циничное признание уже не верю я сам! Сказать-то он мог, но был явно не в здравом рассудке. Скорее всего, пьян. С горя ли, с радости, или просто так. Ведь мог же он напиться просто так?»
«Конечно, мог».
«А я знаю наверняка, что мог. О, я хорошо его изучил! Следовательно, Анди, надо работать так, чтобы создать надежный заслон вопросам, ответы на которые не содержатся в Библии, ибо они не существенны для Господа нашего. Это тот единственный совет, который я могу тебе дать».
«Благодарю вас, отец Лоренс».
«Амен, сын мой. Ступай с Богом».
Андерс повернулся, шагнул к двери – и его спинной мозг ощутил мерзейшую щекотку: отец Лоренс перекрестил воздух.
8.
Андерс проснулся и сразу вспомнил, что сегодня – шестое декабря, день Святого Николаса, детский праздник.
Он выглянул в окно. Из дюжины авто, уже уехавших (а до того привычно проведших тут ночь на парковке), белел, почти сливаясь с белизной тонкослойного, недавно выпавшего снега, только его новый «пежо». Темнея влево и вправо от него, тянулись прямоугольники, оставленные подбрюшьями ночевавших здесь машин.
Словно гробы в ряд.
Словно могилы в ряд.
Это сравнение пришло в голову Андерса еще и потому, что сегодня он уговорил мать пойти с ним на кладбище. Именно сегодня, в детский праздник, исполнялось одиннадцать лет со дня смерти Барбары.
Андерс просил мать о встрече уже давно, но ей было все время некогда. Она активно посещала кружок флористов, взялась изучать чешский язык, а в последнее время зачастила в церковь. Когда она не ходила в церковь, ее домашнее время, помимо самоучителей по чешскому языку, занимало чтение Священного писания и жития святых. Один раз, в двадцатых числах ноября, она уже было выкроила время, но, заглянув in agenda , заметила, что у нее в этот вечер назначен afspraak *на педикюр.
* В записную книжку. (Нидерландск.)
** Визит по записи. (Нидерландск.)
Пришлось подстраиваться Андерсу. За несколько дней до этого он написал на службе письменное прошение о пропуске рабочего дня – и получил положительную резолюцию.
Андерс никогда не ходил с матерью вместе на кладбище – за исключением самих похорон – Яна Хендрика, а через десять лет – Барбары.
Сейчас, сойдя во Влаардингене с поезда (он специально не поехал машиной), Андерс уже шагал по Westhavenkade. Черные листья, вмерзшие в рыхлый лед канала, напоминали пережаренный, местами горелый лук в толстом слое жира… Вот гадость!
Невольно он вспомнил то, что предпочел бы забыть.
9.
Вот такой же Sint-Nicolaas (и канал выглядел так же) – когда же это было? – отмечался в тысяча девятьсот тридцатом году. Двое из четырех детей в семье Берты и Яна ван Риддердейков получили, как и положено, долгожданные шоколадные буквы: Пим (Pim) быстро схватил свою «P», маленькая Криста принялась внимательно рассматривать свою «K».
Но… Барбара (Barbara) вместо «B» получила букву «О» – и точно такую же букву «О» получил Андерс. Ему было тогда десять лет, и он безоблачно принял объяснение меврау ван Риддердейк, что «главное – это не сам подарок, а внимание и любовь к детям со стороны Санта Клауса и родителей».
Однако вечером того же дня Андерс застал рыдавшую в холодном сарае Барбару, которой было тогда уже пятнадцать и которая не хотела говорить Андерсу ни единого слова. Когда он умолил ее, она, сквозь судорожные всхлипы сказала, что никакого Санта Клауса на свете нет, что отцу до всего недосуг, а мать попросту не любит их, никого из них вообще, что она, мать, забыла о празднике Санты напрочь, что зашла за покупками в самый последний день, когда буквы «P» и «K» в магазине, на счастье, еще были, а вот буквы «A» и «В» уже оказались распроданы. Зато, добавила Барбара, хотя Андерс уже не хотел ее слушать, там оставалось навалом буквы «О» – потому что имен, начинающихся на букву «О», у в Нидерландах нет или почти нет.
«А знаешь, – заключила она к ужасу Андерса, – буква “О” – это ведь вообще ничто – ноль, просто дырка – и все. Просто дырка, понимаешь ты? Пустота…»
…Свою «дырку» Барбара отдала первому попавшемуся мальчишке на улице; Андерс отдал свою Кристе.
10.
На надгробном камне Барбары стояла ее фамилия по мужу, а девичья не была указана даже в скобках. Андерс поймал себя на том, что испытывает какое-то облегчение, словно ему нравится отсутствие фамилии ван Риддердейк. Скорее всего, так оно и было. Но почему? Фамилия как фамилия… Может быть, он не испытывает симпатии к ближайшим своим родственникам? Его глаза скользнули туда, куда не хотели. Причиняя себе дополнительное мучение, Андерс с отвращением прочитал то, что знал наизусть:
БЕЗУДЕРЖНО СКОРБЯТ – МАТЬ, МУЖ, СЕСТРА И БРАТЬЯ…
О, ЗАКЛЮЧИ ЕЕ, ГОСПОДЬ, В СВОИ ОБЪЯТЬЯ!
Стандартная надпись, выбранная из стандартного арсенала, предложенного стандартным похоронным бюро. Но здесь, в случае с Барбарой – с ее никого не заинтересовавшими стихами, с ненужной ей самой поденной службой (среди таких же беспробудно тупых, как ее сестра, землероек), с ее красотой, служившей лишь разогреванию полумертвой механической похоти вышколенного, как офисный как манекен, мужа, с ее безответным отношением к Лили как к некоему верховному божеству, с ее скорбной бездетностью, с какой-то неизбывной бесприютностью и, по сути, с изначальным сиротством – какую надпись ни выбери, получилась бы ложь. Что тоже вполне стандартно.
Андерс заметил: мать с любопытством смотрит в другую сторону. Там, к воротам предзимнего, беспощадно оголенного кладбища, деловито подъезжали автомобили. Из них выходили люди – парами, тройками, поодиночке. Черного лимузина с покойным среди машин не было – видимо, гроб установили в ритуальном зале заранее.
Андерсу кое-что показалось странным – точнее, привычно-странным – в группках, шедших проститься. Он видел эти разрозненные группки много раз и всегда что-то, чего он не мог сформулировать, царапало его глаза и мозг. Но сегодня – возможно, благодаря перенасыщенности уродливых цитат, которые он заставил себя прочесть на пути к сестриной могиле – а может, не только поэтому, он наконец понял.
Они шли деловито. Все они шли деловито, бодро, даже боевито, почти строевым шагом. В их походке не было скорби, горя, уныния – даже легкой печали не было в их походке. Да что там – походка! Даже слегка расстроенных лиц среди них – и то не было. Зато они хоть в этом не притворялись. Притворством служила (ему потворствуя) ширма якобы культуры и якобы религии, которые, incooperation, призывают к сдержанности, сдержанности и еще раз сдержанности. Поэтому естественное животное равнодушие легко можно было выдать именно за мужественное, приличествующее случаю, элегантное самообладание.
