Назавтра настал, наконец, черёд письма из посольства. Ничего плохого там не было. Наоборот! Месяцев восемь назад я принял участие в международном конкурсе Французской академии в честь юбилея Жан-Жака Руссо и отправил скандальное эссе, в котором упорно доказывал, что моральный уровень шимпанзе и горилл гораздо выше морального уровня великого Руссо и примерно соответствует этому пресловутому уровню у африканских бушменов. И вот, получалось, я удовлетворил господ академиков, и они присудили мне региональную премию в тысячу франков. Я искренне недоумевал. Мне… тысячу франков. Я был сражён наповал таким сюрпризом. Они сбрендили там с ума или просто не нашли переводчика, или описка какая-то — как бы то ни было, я держал в руках официальную бумагу. Тысячу франков вынь да положь. Одно только меня огорчало: курс французского франка, кажется, выглядел смехотворным, едва выше шведской кроны — но моя жена разве могла знать этот курс? Не могла, никак не могла, откуда ей… Значит, когда я позвоню и сообшу, что её приглашают в посольство на вручение тысячи франков супругу — она, без сомнения, не устоит и признает моё воскресение свершившимся фактом.
На встречу с поэтами я шёл в приподнятом настроении. Блистало солнышко, щебетали невидимые птицы, даже машины урчали тактично. Весна признала долг и засучила рукава.
Что-то древнее клокотало в моей груди, неукротимое как вулкан. Рудимент, пережиток — или, может быть, суть. Я впитывал новое солнце, вдыхал новый воздух; улыбка прилипла к лицу. В этот день всё должно было проясниться не только на небе — везде. Я нёс лишь один экземпляр ответа Незнакомцу и пытался представить себе, каков этот парень. Порывистый, открытый, стремящийся выглядеть строгим. А глаза… всё дело заключалось в глазах, они не могли обмануть. И мои глаза не могли меня обмануть, перед ними вдруг проступило лицо загадочного адресанта — ведь он был среди тех двадцати, а точнее, тринадцати, за вычетом женского пола, поэтов, кто внимал моей речи в последнее воскресенье. Да, я вдруг узнал его лицо, был убеждён, что узнал, и почему-то ни капельки не сомневался.
Когда я вошёл в помещение, поэты как раз рассаживались, ни одна сигарета ещё не задымила. Я здоровался за руку со знакомыми, кланялся дамам и кивал незнакомым. И, наконец, остановился перед Инкогнито, раскрыл сумку, вытащил письмо и предложил: «Кажется, это тебе»… «Да», — коротко согласился он и молниеносно схватил письмо, будто боялся, что я передумаю.
Мы познакомились. Старший поэт уже рассусоливал о серебряном веке, затем перешёл ко всеединству по Соловьёву и всеединству по Бердяеву; а мы сидели рядом и думали о своём. О том, что вино молодое вливают в новые мехи. Я был уверен, что наши мысли похожи. Странно похожи. И я улыбнулся. Я — улыбался. И резюмировал: «У меня есть жена. И есть преданный друг. Плюс тысяча франков. И слово „странно“ всё ещё не выходит из моей головы. Значит, мир этот для меня интересен. Значит, я буду жить».
Я где-то читал: дольше всего люди живут в японском городе Хиросиме.
Текст помещен в архив TarraNova с разрешения автора.
Любое редактирование и коммерческое использование данного текста, полностью или частично, без ведома и разрешения автора запрещены.
© Геннадий Падаманс, 1997 (тел. (371) 226-73-82; e-mail: [email protected])
