Четверг ознаменовался событием. Я искал Цезаря.
Утром шёл себе на работу, как полагается; недалеко от дома возле стоящей боком девятиэтажки в это время мне часто встречался белый пушистый кот. Кот как кот — да не тот. Этот очень напоминал мне нашего Джексона, которого жена увезла с собой в Болдераю. Джексон, правда, был породистый, а этот, конечно, дикий — я так и именовал его при встречах, Дикий Джексон, и здоровался про себя. И в четверг я его встретил. Он бежал лёгкой рысцой вдоль бока девятиэтажки — и вдруг навстречу овчарка. У него имелся шанс удрать, среагируй он моментально, но он почему-то гордо остановился, выгнул колесом спину, встопорщился — истинный гладиатор. Овчарка, естественно, сразу к нему. Может, ещё молодая, неопытная, но кондиция полная, настоящий волк по размеру. Хозяйка далеко позади, остановилась и смотрит. Я ещё дальше, тоже остановился. Дикому Джексону будет каюк — а я… чем могу я помочь?… Овчарка сунулась мордой, кот стукнул лапой — псина отскочила и всерьёз разъярилась. Я вдруг оглянулся, что-то искал, какой-нибудь камень, или просто не мог это видеть, но через мгновение боковым зрением почуял развязку. И точно: Давид прыгнул Голиафу на спину, у того хребет туго гнётся, собака опешила, а кот уже спрыгнул в другую сторону и помчался. Овчарка за ним, всё ближе — но три прекрасных прыжка, и Дикий Джексон на дереве. Только самый последний момент я не уследил, как овчарка клацнула пастью. Успела ли цапнуть?…
Об этом происшествии я думал до обеда: пока месил бетон, пока гонял тачку, пока высыпал, укладывал и утрамбовывал. Тяжело давалась работа. Небо снова разверзлось, повалил снег: на бетон, на дорожку, на голову, на кошачьи мысли. Я наскоро перекусил и обратно взялся за тачку, а снег не переставал, хотя по календарю давно уже числился март; но что календарь?… «Нет, не время ещё», — утверждала погода, каждый раз, день за днём — и сегодня… А когда оно, время? — кто мог сказать…
Я засыпал много бетона, пришлось сколотить мостки для тачки и одолевать подъём. Я одолевал — что тут нового? — но крайняя доска неожиданно лопнула, я грохнулся оземь в обнимку с полной тачкой и зашиб левую ногу. Расшнуровал ботинок, снял носок, потёр ушиб, оттопырил один за другим все пять пальцев — нога осталась цела и работа ждала. Я стал приколачивать новую доску взамен дезертирши — и цепанул молотком большой палец левой руки. Наваждение!… «Ты не прав, не твоё это дело», — намекали мне вещи, мудрые вещи, — да разве могли они подсказать, где моё?
Я не выполнил норму в четверг. И после работы поехал не прямо домой, а высадился в центре города и совершил рейд по магазинам.
Кошачьей еды теперь продавалось не меньше, чем еды для людей. Проблема стояла иная, как выбрать в таком изобилии. Но я нашёл быстро: модная банка (вскрывается пальцем), пушистый белый кот на этикетке, но главное в названии… «Цезарь»! Кошачий деликатес «Цезарь». Без сомнения, именно это мне было нужно. Ведь мой кот, он был Цезарем (Дикий Джексон — так, временно, Джексон только один, но тот в Болдерае). Словом, Цезарю цезарево.
И вот я спешил со своим деликатесом к месту утренней битвы. Погода испортилась окончательно, неистово снежило — и все коты куда-то исчезли. И мой знакомец. Зато люди возвращались толпою с работы и озирались, на меня озирались, чего я брожу по кошачьей тропе. Я возмущался: ну что им всем надо, одним пьяным больше, одним пьяным меньше…
Стемнело. Фонари канули в Лету вместе с советской властью, продолжать поиски не имело смысла, разве что сунуться в подвал, там мой Цезарь вполне мог отлёживаться. Но, увы, сам-то я Цезарем не был, экспедиция по чужому подвалу так и осталась в проекте. Я поплёлся домой.
Наутро вышел пораньше. Цезарь бродил по своей территории как ни в чём ни бывало, я устремился к нему, однако чем ближе подходил, тем больше смущался. Цезарь раньше казался мне полностью белым, но теперь получалось, что верх спины его рыжеватый. Или я обознался? К тому же кот, поначалу с достоинством, а потом совсем неприкрыто стал от меня удаляться. Тщетно я всячески манил и щеголял своей красочной банкой. Опять неудача.
В электричке, в автобусе я натужно гадал: «Цезарь — не Цезарь»… Но что мог отгадать? Непростая загадка. Цезарь не боится овчарки, но бежит от меня… От меня с деликатесом. Парадокс. Или вовсе не парадокс… Или Цезарь — на то он и Цезарь, в признательности не нуждается, в подачках тем более. Ведь истинный Цезарь не брезговал протухшим маслом, почему же Цезарь четвероногий должен стремиться к деликатесам?… Я едва не проехал свою остановку, завязнув в бесплодных предположениях. Только лопата и тачка утихомирили.
Сыпал снег, скрипело колесо, подвывал ветер — так уже было, и так ещё будет. Главное помнить: день имеет две вехи, обед и отбой, сначала обед, а после — отбой, обед и отбой, р-раз — два… Я помнил — и рабочая пятница кончилась, как и четверг, и среда, и вторник, и понедельник — р-раз — два…
Вечером, войдя в подъезд, с удивлением обнаружил почтовые ящики. Один из них считался моим. Оставалось выудить ключик из связки.
Ящик буквально ломился. Рекламка, счёт за квартиру, счёт за телефон, письмо от Инкогнито и письмо… из Французского посольства.
Я медленно отматывал ступеньки на свой третий этаж, ворох бумаг тяжелил руку, тусклый свет мешал разобраться со штемпелями и цифрами; на рекламке, напротив, литые массивные буквы врезались в глаза — однако я хотел чаю, горячего супа, а зубные протезы — да, конечно, но после, потом, не сейчас, как-нибудь.
И я попил чаю. И сварил суп. И ещё посмотрел по телевизору, как там воюют в Чечне и в Югославии, и сколько ещё самолётов упало, и даже прослушал прогноз погоды: ночью до минус двух, зато днём до плюс трёх. Все дела мои исчерпались, разве что два письма на столе временами взывали — я подходил, ощупывал, взвешивал и не мог отдать предпочтение, колебался; наконец кинул жребий. К вскрытию выпало посольство — и я с перепугу взялся за Незнакомца.
Он называл меня спасителем (с маленькой буквы, увы…) и братом по духу. Он действительно прочёл мой роман и утверждал, как будто вполне трезво, что готов носить его на руках (надо же…). А еще моему брату по духу было стыдно за ненависть. Он прилагал очередную стопку чудных стихотворений и сознавался, что всё-таки бездарь, что его Хиросима не пройдена. Сознавался с вопросом… Если б жена могла написать мне столь лестно. Но жена есть жена, а Незнакомцу я тут же заочно поведал, что никто никогда не ответит за человека: бездарь ли тот. Только он сам, его сердце, знает ответ.
Долго я сидел за столом. Что-то чиркал на белом листе, рисовал. Но что я мог рисовать? Чёрточки, палочки, хвостики. Стрелку. Заглавные буквы. Потом я выписывал дату (6.08.1945) и складывал цифры, чтоб получить сумму. Сумму и две точки в конце, друг за дружкой, двуточие. Сумма меня вполне устраивала, не зря же я её получал раза четыре. И я чертил плюс. Большой жирный плюс. И рядом, для симметрии, минус. И улыбался загадочно. И обводил всё в кружок: сумму с двуточием, плюс и минус, стрелку, что-то ещё… закорючки. И подписал свою иллюстрацию «Геройская схима». И сунул в стол. А затем развернул настольную лампу и направил сноп света на потолок над трюмо. Нет, мне ничего не приснилось — царапинки проступали и при электрическом свете. Теперь я не поленился, поднялся и перерыл несколько книжных полок — просто вывернул на пол — но нашёл-таки нужное. Зигзаг в виде молнии означал целостность и энергию Солнца. Путь, которого стоит придерживаться. Узел наподобие петли обещал плодородие, новые начинания. Лучше и не придумаешь!
Я вернулся к столу. За окном клубилась ночь, бледная желтизна светофоров плясала по станам продрогших домов, одинокий прохожий спешил к своему очагу. Я разглядывал сквозь стекло силуэт, но не мог ничего рассмотреть на лице — и всё-таки думал, что, наверное, есть заветное слово, как ключик, для каждого. Есть… но как их найти, такие слова… Для жены как найти в первую голову…
