Помимо официальных допросов, Плещеев вел с Меншиковым частные разговоры. Формально они якобы происходили с глазу на глаз, как непринужденный обмен мнениями, но их подслушивали заранее спрятавшиеся за ширмой капитан Пырский и подпоручик Ресин. Правда, всего им расслышать не удавалось, но во время одного из таких приватных разговоров они уловили следующие слова Меншикова: «С шведской-де стороны и много разговоров бывало и говорено, чтобы им отдать Ригу и Ревель и из Выборха Шувалова и Порошина вывести и определить иноземца, и за то обещали ему, кн. Меншикову, отдать во владение Ревель и объявить князем в Ингрии, и он, кн. Меншиков, того по верности своей к его императорскому величеству и ко всему Российскому государству не учинил. Ингрия и так моя, к тому ж и Ревель», – рассудил князь. [441]
Обвинение Меншикова в измене повисло в воздухе, улики на этот счет отсутствовали.
Плещеев допрашивал Меншикова и по поводу вымогательства им у герцога Голштинского 80 тысяч рублей. После смерти Екатерины герцога выдворили из России, причем перед отъездом он должен был получить 300 тысяч. Меншикову ставилось в вину, что он вынудил герцога из этой суммы выдать крупный куш в 80 тысяч якобы «за труды», то есть за хлопоты. В инструкции Плещееву действия Меншикова названы «дерзким вымогательством».
В этом обвинении налицо тоже передержка. Во-первых, деньги были выданы герцогу без участия (во всяком случае формального) Меншикова на основании завещания Екатерины и определения Верховного тайного совета, на заседании которого Меншиков, кстати, не присутствовал. Следовательно, он не мог претендовать на вознаграждение «за труды». Тем не менее деньги Меншиков все-таки получил, но совсем при иных обстоятельствах. Он заявил следователю, что герцог накануне отъезда сам подарил вотчины в Голштинии, оцениваемые в 100 тысяч рублей. От щедрого подарка светлейший не отказался, но пожелал взять его деньгами: 60 тысяч он получил наличными, а на 20 тысяч ему был выдан вексель. Мысль обвинить Меншикова в вымогательстве пришла герцогу после падения светлейшего, когда Верховный тайный совет обратился с призывом, чтобы все, кто имел к нему претензии, немедленно их предъявили.
В задачу Плещеева входило и расследование хищений Меншикова. О масштабе казнокрадства Меншикова среди иностранных дипломатов при русском дворе, как мы знаем, ходили невероятные слухи. Сумма начета, предъявленного Меншикову, равнялась 110 тысячам рублей, 1 тысячи ефимков и 100 червонным. Из этой суммы Меншиков признал обоснованными претензии казны только на 100 червонных. Остальной начет он оспаривал, причем на законных основаниях.
С какой целью Плещеев допрашивал Меншикова, в чем состоял практический смысл следствия, затеянного Верховным тайным советом четыре месяца спустя после события, обратившего всесильного вельможу в ссыльного?
Задача следствия состояла в том, чтобы доставить Верховному тайному совету необходимый материал для манифеста «О винах Меншикова»: надо было положить конец пересудам и обнародовать обвинения, убеждавшие всех как внутри страны, так и за ее пределами в том, что в Ранненбург отправлен государственный преступник, достойный самого сурового наказания.
Такой манифест от имени Петра II был подготовлен Остерманом. Французский посол Маньян доносил в Париж 9 сентября, в день падения Меншикова: «Каждую минуту ожидают появления манифеста по этому делу». [442]Но проходили дни, недели и даже месяцы, а манифест так и не увидел света. Его обнаружил два века спустя в ворохе архивных бумаг историк В. Н. Нечаев.
Что же удержало Верховный тайный совет удовлетворить любопытство современников?
Ответ на поставленный вопрос дает анализ проекта манифеста. Среди восьми «вин» Меншикова на первое место поставлен его произвол к лицам царствующей династии – Петру II и его бабке Евдокии Федоровне Лопухиной. Меншиков, сказано в проекте манифеста, «дерзнул нас принудить на публичный зговор к сочетанию нашему на дочере своей княжне Марье», а также «бабке нашей великой государыне Евдокии Федоровне чинил многие противности, которых в народ публично объявлять не надлежит». Все же одну «противность» составитель манифеста назвал: Меншиков не разрешил свидания царицы с внуком и заточил ее в Новодевичий монастырь в Москве.
Оба обвинения, правильные по существу, формально не могли быть предъявлены Меншикову. Известно, что «тестамент» – завещание покойной императрицы – возлагал на Верховный тайный совет обязанность «супружество учинить» между Петром II и одной из дочерей Меншикова. Более того, Верховный тайный совет в свое время обвинил Толстого и Девиера как раз в том, что они противились сватовству «на принцессе Меншиковой». Сам Остерман принимал живейшее участие в этом сватовстве. В манифесте, обнародованном в мае 1726 года от имени Петра II, было сказано, что Толстой, Девиер и их сообщники, «не доброхотствуя нам, тщились отвратить блаженные памяти ее императорское величество от ее всемилостивейшего от нас высокоматернего попечения о сватовстве нашем на принцессе Меншиковой, которую мы во имя Божие, с воли ее ж величества и по нашему свободному намерению к тому благоугодною избрали».
Не подлежит сомнению, что составление «тестамента», как и расправа с Девиером, Толстым и другими, – дело рук Меншикова, хотя все это было санкционировано императрицей, Петром II и тем же Верховным тайным советом, который теперь переадресовал вину Меншикову. Но обвинение Меншикова задним числом выглядело бы нелепо и выставило бы обвинителей в неприглядном виде. В самом деле, в проекте манифеста о винах Меншикова от 17 декабря 1727 года было сказано, что Меншиков «дерзнул нас принудить на публичный зговор к сочетанию нашему на дочери своей, княжне Марье, уграживая, ежели б мы на то не соизволили, весьма нам противным и вредительным злым своим намерениям».
Не менее щекотливым было также обвинение во «многих противностях» по отношению к престарелой царице Евдокии Федоровне.
Сомневаться в ее неприязни к Меншикову не приходится, она восходит, надо полагать, ко времени, когда царь зачастил в Немецкую слободу к Анне Монс. Но Меншиков напомнил о себе много позже, после так называемого суздальского розыска.
Когда следствие по делу царевича Алексея обнаружило, что бывшая царица вела в Суздале отнюдь не монашеский образ жизни, ее решено было перевести в Ладожский девичий монастырь, что в Старой Ладоге. Выбор места заточения был не случайным – Старая Ладога входила в состав столичной губернии. Губернатор Меншиков 20 мая 1718 года подписал инструкцию капитану Маслову, начальнику стражи; бывшая императрица должна была содержаться в полной изоляции – ей запрещались переписка и общение не только с людьми, находившимися за монастырской стеной, но и с монахинями. Солдаты, а их в карауле было двенадцать человек, должны были днем и ночью сторожить монастырь.
Царица, освобожденная из заточения, не преминула воспользоваться падением временщика и отправила своему внуку письмо с жалобами на него: «Хотя давно желание мое было не только поздравить ваше величество с восшествием на престол, но, по несчастию моему, по се число не сподобилась, понеже князь Меншиков, не допустя до вашего величества, послал меня за караулом к Москве». Вероятно, так оно и было. Но Меншиков в данном случае обставил дело столь предусмотрительно, что обвинить его в самоличном решении этого вопроса, по крайней мере формально, нет оснований. Сама Евдокия в письме Верховному тайному совету выразила желание переселиться из Шлиссельбурга в Новодевичий монастырь и просила, чтобы «определено бы было мне нескудное содержание в пище и прочем». Будучи в это время больным, Меншиков пригласил к себе членов Верховного тайного совета, которые и распорядились удовлетворить просьбу инокини Елены. Шаткость обвинений Меншикова была очевидна.
У членов совета теплилась надежда обосновать «вины», перечисленные в проекте манифеста, и добыть новые факты. Но миссия Плещеева разочаровала – следователь ничего нового в столицу не привез. Именно поэтому Верховный тайный совет воздержался от обнародования манифеста – Меншикова, таким образом, отправили в ссылку без следствия и суда. В опубликованном 27 марта 1728 года указе о преступлениях Меншикова сказано глухо и в самой общей форме: «За многие и важнейшие к нам и государству нашему и народу показанные преступления смертной казни достоин был, однако же, по нашему милосердию, вместо смертной казни сослан в ссылку». [443]
