В семье князя был заведен порядок, при котором малолетние дети, само собою разумеется не умевшие грамоте, обменивались письмами как между собой, так и с родителями. Письма за младенцев писали взрослые, они же отправляли и подарки от их имени. Так, Мария в сентябре 1712 года подарила «батюшке», «матушке» и «тетушке» по ленточке на нагрудные кресты, сообщив при этом, что «у себя имею шесть зубков и учюсь ходить». К февралю следующего года в обучении ходьбе она преуспела еще больше: «имею при ходьбе свободность». В этом же письме Мария поздравила родителей с рождением сестры своей Александры, которой отправила в подарок комплекты детского белья. [406]

Лица, сочинявшие письма от имени детей, пытались вызвать у родителей чувство умиления: к примеру, они сообщали летом 1713 года о посещении княжеского дворца царем и царицей. Во время их визита «я, – писала Мария, – по отеческому благословению при музыке танцовала, что было зело угодно их величествам».

К сожалению, в нашем распоряжении имеется лишь несколько десятков писем родителей к детям и детей к родителям. Этого слишком мало, чтобы получить достаточное представление о воспитании княжеских отпрысков. Мы не знаем, например, какими педагогическими истинами руководствовался Александр Данилович. Прибегал ли он к розгам, усмирял ли он строптивость другими наказаниями или ограничивался ролью моралиста, внушавшего, что надо проявлять трудолюбие, ибо леность и безделье первопричина всех пороков.

Не знаем мы также и о том, какими способностями были наделены дети, к какому поприщу родители готовили единственного сына – придворному, военному, дипломатическому, административному. О характере Александра нам известно не более, чем о характере его сестер Марии и Александры. Неизвестно и то, с кем из сверстников общались дети, кто был их наставником по части наук, с жадностью или, наоборот, с прохладцей они их усваивали, какими способностями были наделены. Единственное, что можно сказать с уверенностью, так это то, что Александр был бледной тенью своего родителя-самородка.

В августе 1715 года грудной сын Александр «извещал» родителей, что в дом приходит танцмейстер «и учит сестриц моих […] науке танцу, и они уже оной науке принимаются, а я смотрю на них». Забота светлейшего о приобретении дочерьми соответствующего лоска выразилась в том, что он дал следующее поручение русскому резиденту в Вене Аврааму Веселовскому: «Поищите мальчика, который был бы искусен в танцеванье и такового сыскав, потому ж к нам пришлите». [407]«В учении нашем время не тратим». «В науке нашей и с сестрицами всегда охотно пребываем», – так заверяли дети своего родителя. [408]Отец напоминал сыну еще об одном: хотя сестры были старше Александра, его имя в письмах стояло первым и ему, как представителю сильного пола, вручалась опека над ними: «с сестрицами играй вместе ласково, нимало ни в чем раздражая». [409]

Чему учили детей, помимо танцев и грамоты, и сколь долго продолжалось обучение – мы не знаем. Дочерей, бесспорно, обучали языкам – свидетельство тому письма, написанные Марией и Александрой по-французски. Ответить на вопрос, когда отпрыски светлейшего закончили обучение, мы тоже не можем.

Есть свидетельства, что князь пытался приобщить сына к хозяйствованию, привлекал он его и к выполнению административных поручений. В 1724 году светлейший дал десятилетнему юнцу задание по управлению домом. Сын доложил отцу, что он «как возможнее с поспешением выполнит поручение», – речь шла о присмотре за окраской крыши дома. Два года спустя Александр Александрович докладывал о выполнении еще одного поручения отца – он присматривал за строением зимнего дома.

Задача, возложенная на него в том же 1726 году, была посложнее. Сам светлейший был поглощен заботами о курляндском престоле и поэтому находился то в Риге, то в Митаве. Его сыну надлежало явиться в Сенат и потребовать от него, чтобы тот «благословил вершить» дела, в решении которых был заинтересован Александр Данилович. В Сенате княжеского отпрыска заверили, что будут «в нынешней недели слушать и решение чинить». [410]

Судя по сохранившимся письмам, дети росли людьми ординарными, лишенными примечательных черт. Бесполезно искать в письмах выражение детской непосредственности или нежной любви, либо, наконец, наблюдательности. Можно возразить, что подавляющее большинство писем сочиняли не дети, а служители, но и послания, составленные, по-видимому, Марией и подписанные всеми тремя, были наполнены таким же казенным пафосом, велеречивостью и клятвами в сыновнем и дочернем послушании родителям, как и письма, сочиненные канцеляристами. Среди посланий, исходивших в отдельности от каждой из дочерей и сына, встречаются совершенно одинаковые по содержанию, будто бы они писались под копирку. Уже одно это свидетельствует о лености княжеских потомков. Другим свидетельством их лености является стремление уклониться от собственноручного написания писем. Князь требовал, чтобы они писали письма, не прибегая к услугам канцеляристов. Родителям приходилось сурово напоминать: «Весьма удивляемся, для чего вы не пишете к нам своеручно, ис чего видно, что не от иного чего, точию за леностию. Того ради вам сим напоминаем впредь по сыновской своей должности, паче же для предбудущей вам пользы, надлежит к нам писать своеручно и иметь всегдашний труд, и времени праздно провожать не надобно, ибо по Святому писанию праздность всему злу корень». [411]

Отец с матерью полагали, что дети, общаясь с ними письмами, обретут навыки в составлении бумаг и, кроме того, написание «своеручных» писем отвлечет их от праздности. На поверку оказалось, что педагогические приемы княжеской четы не выдержали испытания – внушение не подействовало, что явствует из письма родителей к детям, отправленного с Петровских заводов в 1724 году: «При разлучении нашем с вами приказывали мы вам, дабы ежедневно уведомляли нас о состоянии здравия своего чрез нарочных денщиков письменно, а потом предлагали вам, чтоб сверх того письма посылали на отправляемой из Адмиралтейства на Петровские заводы почте, но по се число ни единые строки от вас не получили, от чего в немалое пришли сомнение». Дети проявляли свойственный молодости эгоизм и уклонялись от написания писем. Лень отправлять «своеручные» послания подавляла все прочие чувства, в том числе заглушала и мысль, что молчание могло вызвать тревогу родителей. Таким образом, клятвенные заверения проявлять во всем дочернее и сыновнее послушание – не что иное, как дань формуляру писем тех времен, реального значения они не имели.

Последний раз по этому поводу сын просил прощения 18 апреля 1726 года. Причина тому, что послание «писано не моею рукою», – приезд тетушки. С приездом Варвары Михайловны связано написание Александром Александровичем письма конечно же не по собственной инициативе, а по ее совету и при ее живейшем участии. В тот день сын подписал два письма: одно было адресовано матушке, другое – отцу. Сын просил мать о заступничестве и «предстательстве» перед отцом в помиловании служителей, наказанных за различные проступки. Письмо к отцу было более пространным – просьбу Александр Александрович подкрепил мотивировкой, содержание которой свидетельствует о том, что за спиной двенадцатилетнего мальчишки стоял взрослый человек, изощренный как в лести, так и в интригах.

Сына, оказывается, «приводит в печаль» то обстоятельство, что императрица «для многолетнего здравия своего» амнистировала колодников, отбывавших наказание на каторжном дворе и в коллегиях. «А понеже государь-родитель, – льстил сын отцу, – ваша светлость первый министр, то паче других милосерду быть подобает». Милосердие надо проявить тем более, что светлейший-старший, по мнению светлейшего-младшего, «не токмо Всероссийской империи, но и во всей Европе как в действах, паче же о милосердии снисходительствованием ко всем имя вашей светлости проставляется». [412]Откликнулся ли полудержавный властелин на призыв своего сына, мы не знаем. Известно лишь одно – это письмо Александра Александровича от апреля 1726 года было последним в переписке детей с родителями.