Удовлетворенный обещаниями, Меншиков в 9-м часу 2 июля отбыл в Ригу. Вполне возможно, что светлейший выехал из Митавы не по собственной инициативе, а по настойчивым рекомендациям Василия Лукича.

Находясь в Риге, Меншиков зорко следил за событиями в Митаве – между городами то и дело, даже в ночные часы, сновали курьеры, отправляли их и принимали от них почту в любое время суток. Вскоре князь убедился, что дал себя обмануть и оберратам, и графу Морицу. Стоило светлейшему покинуть герцогство, как Мориц Саксонский забыл и думать о выполнении своего обещания.

На следующий день после отъезда Меншикова из Митавы Долгорукому сообщили «за секрет», что сторонники Морица посоветовали ему не покидать Курляндии. «Того для я, – извещал Долгорукий Меншикова, – увидя его, Морица, на утре при дворе, говорил ему, чтоб из земли здешней выехал, как он не однажды мне обещал, а тех бы советников не слушал. Он мне сказал, что ехать отсюда никто ему не отговаривал и уверил меня, что конечно завтра поедет отсюда из земли здешней». [344]

4 июля Меншиков отвечал: «Мы уповаем, что граф Мориц по обещанию своему из Митавы выехал. Того ради, ваше сиятельство, да изволите послать за ним вслед верного человека, который бы смотрел, покуда он, Мориц, за курлянскую границу выедет». [345]

Граф Мориц в который раз надул Меншикова, а вкупе с ним и Долгорукого. Выполняя распоряжение Меншикова, Василий Лукич выяснил, что граф преспокойно развлекается в усадьбе, расположенной в трех милях от Митавы. «Того для я ищу такого человека, через кого б к нему приказать, чтоб он из здешней земли выехал». «Такого человека» Долгорукий в конце концов сыскал. Им оказался «ево, Морицев, кавалер Глазнов». Его-то и пригласил к себе Василий Лукич. «И я с ним к Морицу приказывал, чтоб из сея земли выехал, как он обещал, и хотел пространнея с ним приказывать, только он, Глазнов, детина молодой и не может резонов моих понять». [346]

Передал ли несмышленый «детина молодой» слова Долгорукого графу Морицу, мы не знаем, но 13 июля Меншиков получил новое донесение из Митавы, из которого явствовало, что Мориц отправился в Литву «видеться з друзьями и просить, чтоб на литовском трибунале элекцию (избрание. – Н.П.) его утвердили». Но 17 июля Мориц вновь появился в Митаве.

И Меншиков, и Долгорукий были отозваны в столицу.

Пока Меншиков находился в Митаве и с княжеской щедростью расточал угрозы, оберраты выражали покорность и на все соглашались. Но стоило ему выехать в Ригу, как они проявили такую строптивость и непослушание, что ни уговоры, ни угрозы Долгорукого на них не действовали.

Уже 3 июля Долгорукий, имея в своем распоряжении копию «обещательного письма» (приглашения депутатов прибыть на сейм), «высмотрел» в нем, «что во оных имянно не пишут того, чтоб прислали сюда депутатов». Долгорукий внес в проект письма дополнение, но канцлер заявил: «Того им учинить невозможно, чтоб звать депутатов».

Впрочем, канцлер обещал поговорить с другими министрами, но «не чает, чтоб они могли то зделать». «Прошу вашу светлость, – заканчивал свое послание Меншикову Долгорукий, – приказать на сие ответу ко мне отписать, дабы я знал, чем завтра поутру мне с ними то окончать».

Можно представить, как был разъярен Александр Данилович и сколько бранных слов произнес он в адрес склонных к обману оберратов, когда получил это известие от Долгорукого. Успокоившись несколько, он 4 июля велел сочинить два письма, адресованных в Митаву: одно Долгорукому, другое канцлеру Кайзерлингу. Тон письма к канцлеру был достаточно резким и даже ультимативным. Меншиков писал, что он осведомлен о нежелании канцлера и оберратов вызывать депутатов и выполнять обещание открыть сейм через десять дней. «Ежели ж будете производить к продолжению какой обман, то ис того произойти может худое следование. […] Я уповаю, что ваша милость рассудит к предосуждению высокие чести, е. и. в., ис чего ни малого добра следовать не может, но наипаче через такие свои поступки можете привесть всю землю в несчастие». [347]

Послание Александра Даниловича курляндскому канцлеру составлялось, как видно, под воздействием эмоций и могло вызвать немало неприятностей. Поэтому опытный дипломат, прочитав письмо, воздержался от вручения его адресату, а светлейшему ответил, что, поступая так, он руководствовался по крайней мере тремя соображениями.

Во-первых, «по указу е. и. в. представляет он (Долгорукий. – Н.П.) его светлость тамо в кандидаты, а его светлость понуждает к собранию сейма противно их воли, ибо удобнее то его светлости делать ласкою, а не с озлоблением».

Во-вторых, письмо содержит угрозы, которые должны были привести к военному конфликту: светлейший обвинял оберратов в попрании чести императрицы; Долгорукий видел за этим обвинением далеко идущие следствия – «сие ему мнится зело сильно написано, ибо ежели он (Кайзерлинг. – Н.П.) по тому его светлости письму того дела не поправит, то по всем регулам упустить того никак будет нельзя, а наказать их кроме разорения нечем. А тот способ остатней».

Наконец, в-третьих, не следует прибегать к угрозам – вдруг оберраты заупрямятся. Упрямство нельзя оставить без последствий, точнее, без наказания. Осуществляя его, Россия ввергнется в конфликт с Польшей, которая «то за великую противность принять может». [348]

Подобного внушения светлейшему выслушивать не доводилось, видимо, много лет. Но скандала удалось избежать, Данилыч стерпел и внял разумным советам. Более того, он даже остался доволен, ибо отправил в подарок Долгорукому два бочонка венгерского с посланием: «Изволите, ваше сиятельство, принять и во здравие употреблять». [349]

Согласившись с доводами Долгорукого, что передавать письмо Кайзерлингу нецелесообразно, Меншиков не расставался с мыслью, что оберратам все же следует пригрозить, и в очередном послании поручил Долгорукому разъяснить, причем «в обчестве, а не порознь», публично и всем, что их отказ вызвать депутатов в Митаву на сейм будет воспринят императрицей «за знак уничтоживанья склонности к протекции ее величества». То есть Долгорукий должен был пригрозить непокорным оберратам вторжением русских войск в Курляндию. Напротив, если они изберут в герцоги угодного России кандидата, то Курляндии будет гарантирована не только «протекция», но и сохранение ее суверенитета.

Переговоры, употребляя современную терминологию, зашли в тупик или, как выразился Долгорукий, «здешнее дело стало». Меншиков полагал, что он исчерпал все аргументы, кроме одного – силы. Он и обратился к императрице за разрешением на ввод в Курляндию русских войск.

«И понеже, по-видимому, явный их во всем отказ и обман, того ради ваше величество не изволите ль повелеть для предупреждения тех их факций, не допуская до совершенного действа, генералу Бону с командою или нескольким полкам, когда прибудут к Риге, вступить в Курляндию, то надеюсь, что все курлянчики иного мнения воспримут и будут то дело производить к лутчей пользе интересов вашего величества. Буде же обходитца с ними ласково, то не надеюсь от того их замышленного дела отвратить». [350]

В Петербурге чрезмерная настырность князя вызвала поначалу настороженное, а затем и резко отрицательное отношение.

Уже в указе 11 июля проскальзывает явное недоверие к действиям Меншикова.

«Но что надлежит до того, что вы их принудили держать новый ландстаг, дабы учинить избрание вновь по предложению князя Василия Лукича, то мы не знаем, будет ли то к пользе к нашим интересам и к нашим намерениям, понеже мы избрание графа Морица наипаче тем опорочили, что оное учинено противно правам Речи Посполитой».