К 1715 году, когда была подана эта челобитная, на Меншикове значилось 324 354 рубля долга. Согласно царской резолюции половину этой суммы, то есть 162 177 рублей, князь должен был внести в казну.

Четыре года спустя Меншиков повторил свою просьбу. Князь жаловался, что его «зело снедает» пребывание под следствием, и просил, «чтоб я от всех канцелярий, где следуютца по моим делам, был свободен».

Ко времени подачи этой челобитной произошла известная смена руководителей канцелярии: место В. В. Долгорукого занял Петр Михайлович Голицын. Это назначение обернулось для Меншикова тем, что с него в дополнение к 162 177 рублям стали взыскиваться еще 285 107 рублей. Впрочем, по княжеским выкладкам, не он, Меншиков, был должен казне, а, наоборот, казна была его должником. Меншиков уверял царя, что «никакого моего вашей казне похищения не явилось», и просил положить конец затянувшемуся следствию, «чтоб я и мои домашние были спокойны».

Никакой резолюции не последовало – царь не поддался на уговоры (знал он цену княжеским заверениям) и в то же время не потребовал от него уплаты долга. Похоже на то, что царь решил держать своего фаворита в подвешенном состоянии и тем самым умерить его стяжательский аппетит.

А что основания для подобных опасений у царя были, свидетельствует новый донос на князя от 8 мая 1718 года, обвинявший в хищении более 100 тысяч рублей. Вслед за этим Меншикову пришлось оправдываться в присвоении 21 тысячи рублей. За это Меншиков был предан военному суду. Он признал себя виновным лишь в том, что взял деньги самовольно, «не бив челом его величеству», но казнокрадством это не считал, объяснив, что он всего-навсего удержал сумму, которую ему должна была Московская губернская канцелярия. В столице поползли слухи, что светлейший попал в немилость.

В августе 1718 года князь вместе с царем и Ф. М. Апраксиным находился на мысе Гангут, а Дарья Михайловна – в столице. Сохранились письма Меншикова, по которым можно судить, что слух вызвал в семье переполох. Первой забила тревогу Дарья Михайловна, надо полагать, отправившая супругу паническое письмо. В ответном послании от 4 августа Меншиков заклинал супругу не верить слухам, распространяемым злопыхателями, и убеждал ее, что «не точию от его величества какого имел гнева, но ниже немилостивого слова». Заканчивал он письмо так: «Паки вас прошу для Бога о сем ни малого мнения не имейте, а особливо ж о том неправом разглашении не печальтесь». Такое ж письмо он отправил и брату адмирала: «Некоторые бездельники самую наглую ложь разгласили, ибо не точию гнева (от чего Боже сохрани) от царского величества, ниже истинно немилостивого взгляду не видал». [264]

Но, успокаивая супругу, сам-то светлейший нервничал. Иначе зачем было князю возвращаться к этому сюжету еще в шести письмах, отправленных в промежутке между 6 и 11 августа? Какая надобность была прибегать к услугам генерал-адмирала Апраксина, который по просьбе князя должен был тоже засвидетельствовать в письме к своим домашним, что князь попрежнему пользуется уважением царя?

Меншиков пытался обуздать слухи, наносившие ущерб его престижу. Светлейший был прав – поколебать его фавор не удалось.

В начале 1719 года Меншикову довелось еще раз пережить критическую ситуацию: Голицын неукоснительно требовал от князя погашения начета и даже грозил держать его под караулом. Но его и на этот раз вызволила из беды Екатерина. 6 февраля 1719 года она писала из Марциальных вод, где вместе с Петром находилась на лечении: «О деньгах, которых спрашивают с вас в канцелярии к господину генералу-майору князю Голицыну, у его царского величества предстательствовать буду после употребления вод, сколько Бог мне поможет…»

Кстати, и сам Меншиков не сидел сложа руки. Он ловко использовал все средства, чтобы повлиять на Петра. Зная о том, что царь с Марциальных вод заглянет на Петровские заводы, Меншиков обратился к управляющему этими заводами Вильяму де Геннину с просьбой показать царю товар лицом, всячески подчеркивая заслуги князя в их строительстве и организации производства: «И когда его царское величество изволит быть на заводах, и тогда его величеству донесть, что чьим тщанием и трудами какие заведены заводы». [265]Геннин в точности выполнил просьбу князя. Осмотренные заводы оставили у царя самое благоприятное впечатление, которым он не преминул поделиться с князем.

Сделав вид, что похвальные слова царя для него явились полной неожиданностью, Меншиков писал ему в конце января 1719 года: «Радуюсь, что мой труд в деле заводов, которые я по указу вашему строил, вашему величеству явился угоден». И тут же не преминул напомнить о том, что его, Меншикова, для платежа денег «хотели держать в канцелярии».

Екатерина тоже получила письмо: «И правда, ежели бы не вашею матернею пожалован был милостью, то б всеконечно за платеж денег держан был в канцелярии». Тут же жалоба: начет «платить безсилен» – и сетование, что приходится продать «некоторые вещи, також и несколько деревень». [266]

Но самую крупную неприятность князю принесли не расследования о начетах, а почепское дело. Князя обвиняли в захвате чужих земель и закрепощении украинских казаков.

Ко времени разбирательства почепского дела Сенатом и специальными комиссиями в 1717 году Меншиков уже считался богатейшим вельможей страны. Его владения увеличивались из года в год, причем в послеполтавский период едва ли не главным источником расширения его вотчинного хозяйства стала скупка имений. По неполным данным, Меншиков только в 1710–1717 годах издержал на приобретение недвижимости свыше двухсот тысяч рублей.

Какие источники доходов позволяли Меншикову совершать столь крупные сделки? Главный, конечно же, казна.

Но появились и два сравнительно новых для него способа накопления богатств: военные трофеи и доходы с вотчин. Владения князя приносили огромные доходы. Меншиков не довольствовался традиционным денежным оброком и доставкой во дворцы всякой снеди. Жажда наживы толкала его на путь предпринимательства. Одним из первых среди помещиков он создает в своих имениях промыслы по переработке сельскохозяйственного сырья и полезных ископаемых. Выгоднее продавать не хлеб, а изготовленное из него вино, и Меншиков спешит создать винокуренные промыслы, чтобы поставлять вино в царские кабаки. Застройка Петербурга требовала огромного количества разнообразных строительных материалов – Меншиков организовывает в окрестностях столицы кирпичное производство и распиловку леса. В Ямбургском уезде он владел хрустальным заводом. Оконное стекло, посуда, зеркала, хрусталь шли на нужды собственного дворца и загородной резиденции, но часть продукции поступала на рынок. Откровенно предпринимательскими были соляные промыслы, купленные князем в Тотемском уезде за сорок тысяч рублей, а также рыбные промыслы на Волге и в Поморье.

Он выступил инициатором открытия шелковой мануфактуры, вовлек в дело еще двух вельмож – Апраксина и Шафирова, причем, как явствует из письма Меншикова к Макарову, светлейший в этом случае стремился не столько извлечь прибыль, сколько угодить царю: ему, Меншикову, известно, что Петр, «будучи в Париже, изволил смотреть всяких мануфактур, между которыми изволил видеть и шпалеры, и при том изволил говорить, дабы и у нас такая работа как наискорее завелась, и у нас еще ничего в зачине не бывало, понеже ни инструментов, ни шерсти, ни красильщиков нет». Меншиков упросил Макарова, находившегося вместе с царем в Париже, закупить необходимые инструменты. [267]

Все, что в те времена могло принести барыши, не ускользало от жадного взора светлейшего. Он неустанно печется о приумножении своего богатства. Ему мало ста тысяч крепостных, золота, бриллиантов, роскошных дворцов. Он весь в поисках новых источников дохода и безоговорочно принимает любой совет, если этот совет сулил хотя бы мелочные барыши. В Москве он скупал лавки, харчевни, погреба, торговые места, с тем чтобы все это на выгодных условиях сдавать в оброк мелким торговцам и промысловикам. За границу Меншиков продавал традиционные товары русского экспорта. Его агенты скупали пеньку, воск, сало, кожи и отправляли их в Петербург и Архангельск для продажи английским и голландским купцам. [268]