Но посмотрим, посмотрим…

Подробности следующей встречи неизвестны; но нет ни малейшего сомнения, что Вольдемар вел себя как свинья. Как-то очень неприятно поражает эта ее заметка:

«Мужчины ужасно плохо владеют языком любви…»

Как! Только-то? Это единственное впечатление от свидания, после которого даже Вольдемар почувствовал возможность размолвки, как об этом свидетельствует начало извинительного письма: «Наталья Семеновна! Я не смею показаться вам на глаза… Между нами всё кончено, но позвольте мне сказать два слова в свое оправдание. Вы кроткий ангел… в своей ангельской невинности… Вы не имеете понятия о том пламени, о той всепоглощающей страсти, которая туманит мозг, застилает глаза… которая делает человека не властным над собственной рукою…»

Всё дело именно в этой руке, которая не повиновалась ему даже в письме. Плохо владея «языком любви», он, как видно по всему, вздумал выражать свою любовь руками. Письмо осталось недописанным, за ненадобностью: у нее самой туманом застилались глаза; она ничего не помнила и вывела только неблагоприятное заключение…

Вот она, неопытность-то! А еще дедушка Карамзин сказал: «Не верь любовнику, у коего рука дерзка»… So geht's in der Welt!.. Дедушка Карамзин похож в данном случае на бабушку историю: преподает якобы «уроки», а дела между тем идут своим чередом, и новые люди неизменно повторяют старые ошибки и преступления…

Но как бы там ни было, только свидания их продолжались, и скоро Наталье Семеновне пришла в голову довольно оригинальная идея — писать вместе с Вольдемаром роман. Мысль, надо признаться, недурная. Если уж вести дело по порядку, систематически, то что может так сблизить нравственно стремящуюся к сближению пару, как не беседы о других парах, которые при этом можно ставить в какие угодно отношения и тем, без излишнего стеснения, высказывать свои взгляды и узнавать таковые же его или ee?

Работу распределили так: Наталья Семеновна взялась изобразить героя, а Вольдемар — героиню. Исполнение относится уже к осени. В этот промежуток времени Наталья Семеновна успела побывать дома, откуда после шестинедельного отсутствия вернулась на прежнюю квартиру с новым запасом сил, здоровья, стремлений, с горшочком масла, горшочком творогу и свежей колбасой. Вольдемар провел каникулы у Зизи. Никаких расходов и «наслаждений» за это время у него не значится.

Вдохновение посетило Вольдемара, очевидно, вне дома, потому что в противном случае начало первой главы он поместил бы не в записной книжке, а в одной из тех трех тетрадок из почтовой бумаги, которые были заказаны переплетчику (Московская, № 5, 80 коп.) нарочно для романа. Но ему было очень трудно приступить. Он сначала долго размахивал карандашом, оставил несколько штрихов, как бы оттеняя рисунок, изобразил какой-то нос, написал: «роман… роман… в двух частях…» — и наконец разразился:

«В светлой и со вкусом убранной комнате лежала на голубой кушетке девушка. Она была раздета, и только легкое вязаное одеяло палевого цвета, одно из тех изящных одеял, какие продаются на Базарной у Розенберга по двадцати рублей, наполовину прикрывало ее роскошные формы. На полу, на медвежьей шкуре (один молодой человек, рискуя жизнью, собственноручно убил зверя и поднес ей в дар прекрасный мех), стояли маленькие, совсем новые туфли. Девушка была высокого роста и как две капли воды походила на одну особу: те же большие черные глаза, тот же божественный носик, тот же правильный овал смуглого, с нежным румянцем лица… Только у одной особы волосы подрезаны, а у той нет, и в этом было ее преимущество. Волосы женщины! что может сравниться с вами? Когда в порыве страсти она обнимает мужчину прелестною обнаженною рукою и обоих покроет волна рассыпавшихся пахучих прядей… И темная, как ночь, волна… Иногда опутает их змеями… Тогда мужчина в десять раз лучше себя чувствует, чем в том случае, когда у нее волосы подрезаны. Она курила маленькую папироску, но, очевидно, не умела курить, а только баловалась и как будто целовала мундштучок. Ей вдруг стало жарко. Она бросила папироску, сдернула с груди одеяло, расстегнула тонкую вышитую рубашку и обнажила единственный в своем роде бюст. Ее узкая и высокая, розовая и упругая, как каучук, грудь дышала негой и словно стремилась вперед, навстречу… Пышные выпуклости как будто стыдливо прикрывали две глубокие складки возле мышек. Казалось, в этих складках была какая-то тайна… Вот она сделала еще движение и обнажила ногу. Она была в чулках, самых тонких белоснежных чулках. Богатейшая икра резко вырисовывалась под чулком, прикрепленным… скрепленным… застегнутым выше колена эластической подвязкой. Вот она…»

Следовал рисунок дамской ноги au naturel и выписка из газеты:

«Зубная паста, придающая зубам ослепительно белый цвет, укрепляющая десны, освежающая дыхание и оставляющая во рту приятный вкус. Нет более испорченных зубов! — Маг‹азин› Иванова, № 7». «Перчатки — 2 руб., ботинки — 7 руб.».

А Наталья Семеновна?

Я, признаюсь, приступал к ее роману с некоторым предубеждением. Романы почти всех наших дам и девиц, даже специально занимающихся этим делом, откровенно сказать, никуда не годятся; а о такой неопытной писательнице, конечно, и говорить нечего. Я ожидал увидеть молодого человека (если герой положительный), просто, но чисто одетого, в вычищенных сапогах, в галстуке, с полным комплектом симметричных запонок, с ногтями, носящими следы щетки (не сапожной, самой собою), и прочее, — или растрепанного парня (если герой отрицательный) с запонками несимметричными, а чего доброго, и вовсе без запонок, без галстука. Но, к величайшему моему огорчению, в книжке даже и этого не было.

«Рубах — 4, кальсон — 2 п‹ары›, юбок — 2, фуфайка — 1, чулок — 4 п‹ары› (стирка 26-го сентября). Роман… Что такое "герой"?…»

Этими словами заканчивалась страница, а дальше следовали снова юбки и простыни.

Меня начала разбирать досада: где же, в самом деле, герой? Неужто он так и погиб среди кальсон, юбок и прочего?

В жизни это бывает: юбки, как известно, жесточайшие враги «героев»…

Свидание, как и следовало ожидать, вышло неудачно.

— Что, — спросил Вольдемар, как только она вошла в назначенный час в беседку, — написали?

— А вы написали?

— Нет, — солгал он.

— Ну и я нет.

— Почему же вы не написали?

— А вы почему?

Вольдемар еще накануне обдумал ответ на этот вопрос и потому начал как по писаному:

— Видите ли… Я на своем веку видел одну только девушку, которая годится в идеальные героини… Я не признаю других: женщина, по-моему, или идеал, или ничто… А моя жизнь (минорно), Наталья Семеновна, была так прозаична, так безотрадна, что я мог бы взяться только за идеальную героиню: мне слишком надоели пошлость и ничтожество… Такая девушка… такая девушка — вы… Но согласитесь, нужно много дерзости, чтобы такою неумелою рукою…

— Ах, полноте! — остановила Наталья Семеновна взволнованным голосом.

— Извините, вы, кажется, не так меня поняли… Я хотел сказать: чтобы такою неумелою рукою… изображать, рисовать, описывать…