Владимир Сергеич, несмотря на свое печальное настроение духа, чуть не прыснул со смеху. «То был гусарский офицер», в полной парадной форме, во весь рост. Он лихо опирался на саблю, но лицо было такое плаксивое, худенькое тело так походило на вешалку, на которой болталось красивое платье, что нельзя было и вообразить себе лучшего изображения рыцаря печального образа в юном возрасте.

— Вы были в военной службе?

— Как изволите видеть.

Он выдернул офицера, посмотрел на него несколько минут, как бы что-то вспоминая, потом бросил с видимой досадой и открыл худощавого юношу в статском. В последнем уже можно было узнать черты Алексея Петровича.

— Я в роли Фауста, — пояснил он в том же тоне, — студент-юрист. Зубрю запоем тетрадки и таким нехитрым путем думаю получить ответы на очень мудреные вопросы.

— А фельдмаршальство как же?

— Фельдмаршальство? Рассуждая последовательно, следовало бы допустить, что если гениальный юноша не мог сделаться фельдмаршалом, то он будет министром, да спрашивайте вы логики у влюбленных родителей!

Я с ними рассорился… Еще Фауст. Студент-филолог. Изучаю историю, разочаровавшись в прежних тетрадках; но вы видите, что нервы мои притупились, и я готов продать душу черту… С этого времени меня дома «специалистом» прозвали. Название, надо вам знать, крайне презрительное… А вот я у дела.

Группа изображала несколько гимназистов и Попутнова в педагогическом вицмундире.

— Просвещаю юношество. Преподаю по Иловайскому историю, которая, как известно, «судит мертвых и дает уроки живым». Интересный мне вспомнился урок, — начал он после небольшого молчания, всматриваясь в лица гимназистов и улыбаясь: в четвертом классе был урок из римской истории. Один бойкий мальчик рассказывал, как Брут осудил на смерть собственного сына. Я его остановил. «Скажите, пожалуйста, как вы думаете: хорошо поступил Брут?» Мальчик посмотрел на меня пытливо и после маленького колебания ответил: «Хорошо». Класс оживился. По лицам некоторых видно было, что они недовольны нерешительным ответом товарища. Я спросил другого, третьего: «Хорошо, конечно хорошо». — «Ну а вы так же ли поступили бы с собственным сыном?» — «Разумеется! Еще бы!» И такие брутские выражения, что беда! У них не было сыновей… «Прекрасно. Но если это справедливо относительно сына, то должно быть справедливо и наоборот, относительно отца. Если б вы были в положении Брута и к вам привели виновного отца: вы его тоже осудили бы на смерть?» Последовало молчание и потом робкое «нет» и кое-где «да». Я предложил им поспорить. Вышел очень оживленный дебат. «Если казнил чужих, то должен был казнить и своего». — «Ему следовало отказаться от суда над собственным сыном». — «Зачем казнить и чужих? Лучше совсем не казнить». Но пришел директор, задал несколько вопросов по книжке и после класса сделал мне выговор…

— Так из-за столкновений с директором вы и в отставку вышли?

— Нет, больше из-за столкновений с самим собою.

«Специалист» переменил карточку и продолжал:

— Апостол правды, мировой судья. Защищаю «основы».

— Как! Вы и в судьях побывали? — Владимир Сергеич начал сильно заинтересовываться этими похождениями и совсем забыл о собственном горе.

— Проапостольствовал с лишком год. К концу моей плодотворной деятельности козы и свиньи делали точно столько же потрав в полях и огородах обывателей, как и до меня; столько же раздавалось и получалось оплеух, совершалось порубок, и только кражи лошадей прогрессивно возрастали…

Они пересмотрели до конца. «Специалист» заходил нервными шагами по горнице; Владимир Сергеич всё еще продолжал перелистывать альбом и спросил, больше для поддержания разговора:

— Вас любили ваши ученики?

«Специалист» приостановился, как бы готовясь подумать над этим вопросом, но вдруг круто повернулся и нырнул в соседнюю комнату; через минуту он вернулся с двумя бутылками наливки и стаканами в руках. Его глаза странно блестели, губы улыбались, но лицо имело скорее страдальческое, чем веселое выражение.

— Выпейте со мною для компании, прошу вас… Мне хочется поговорить с вами как с другом.

Он наполнил стаканы и осушил свой залпом.

— Хорошая вишневка!.. Я недавно разрешил себе употребление вина и елея; прежде в строгости аскетизма пребывал… А знаете? это очень интересная черта русского характера: когда мы хотим поговорить с кем-нибудь как с другом, то непременно прибегаем к вину… Только под влиянием вина мы делаемся вполне искренними, натуральными. Странно! Нет такого дурака, который бы не смеялся над барышнями, рассчитывающими каждый свой взгляд, слово, движение, каждую тряпку в туалете, чтобы, Боже сохрани, как-нибудь не показаться самой собою; а между тем мы, в сущности, те же барышни. Мы, конечно, настолько умны, что проделываем такие фокусы гораздо ловчее и притом направляем их на внутреннюю сторону; но это все-таки одно и то же… Выпейте-ка!

Они чокнулись, выпили и покраснели: оба были слабы на голову.

— Вы спросили, любили меня мои ученики? — Он снова налил и раскупорил другую бутылку. — Кажется, да, в особенности один… Я вам покажу его портрет.

Он вынул из стола большой портрет, карандашом, юноши с крупными чертами энергического лица, большими умными глазами и пышными кудрями русых волос. Сбоку — подпись художника: Попутнов.

— Это ваша работа?

— Да, я рисую, то есть рисовал когда-то. Впрочем, я не делал портретов, кроме этих двух.

Он подал еще лист.

Этот представлял женщину, фотографический снимок с которой стоял на столе. Какая-то легкая мантия, прическа, какие бывают у статуй Венеры; руки сложены под высокою обнаженною грудью; устремленные прямо на зрителя глаза необыкновенно красивы, живы и выразительны.

— Однако вы подкрашиваете действительность, — заметил Владимир Сергеич, — таких не бывает.

— О, нисколько. Оба похожи как две капли воды, хотя я и делал их на память.

Алексей Петрович взял портрет дамы и долго смотрел на него страстными, любящими глазами, как экзальтированный монах смотрит на изображение Мадонны; потом спрятал его в ящик и опорожнил свой стакан с глубоким вздохом.

— Не правда ли — дьявольская красота?

«Специалист» говорил о юноше, которого Владимир Сергеич продолжал рассматривать, хотя особенной красоты не находил. Это, скорее, могло относиться к даме…

— О, не говорите! Ничто в мире не может устоять против обаяния этого взгляда, да и вообще этой личности.

Он выхватил портрет и устремил на него сверкающий взгляд, в котором выражалось странное чувство: не то бесконечная любовь, не то бесконечная ненависть, а может быть, и то и другое вместе.

— Так этот молодой человек?…

— Этому молодому человеку я недостоин развязать ремень у обуви! — торжественно воскликнул охмелевший Алексей Петрович, кладя портрет на место. — То, что у меня было только отвлеченной теорией, принадлежностью заветной клеточки мозга, которой я не открывал вне интимного кружка, у него сделалось общим, исключительным настроением… Сколько в нем силы!.. Он и мне протягивал руку.