Затяжным дождям не видно было конца.

За это время трое из ронинов стали жертвами ограбления. Каждый раз воры пробирались в дом в отсутствие хозяев и не только уносили деньги, но перерывали все бумаги, изымая письма, дневники и частные записки.

Приходилось держаться настороже. Решено было по возможности воздерживаться от обмена письмами, а если все же такая необходимость возникнет, письма сразу же по прочтении сжигать. Кроме того договорились, что местонахождение соратников, особенно тех, у кого проходят собрания, будут скрывать. Некоторые оставили свои прежние дома как были для отвода глаз, чтобы можно было подумать, что в доме живут, а на самом деле перебрались на другие квартиры. Были и такие, что скинули свои самурайские наряды, преобразившись в мещан. Согласно выработанному плану, решили группироваться по три–четыре человека, так чтобы члены каждой ячейки селились поблизости друг от друга. Разведку решили разделить на два направления: одни будут следить за действиями Киры, другие — за действиями Уэсуги.

Тем временем разнесся слух, что в доме Уэсуги — правда ли, нет ли — стали набирать на службу ронинов, хорошо владеющих мечом.

— Ну что, может, кто–нибудь попробует наняться, а? — спросил Ясубэй, но остальные в ответ даже не улыбнулись.

Кураноскэ, благополучно завершив передачу замка, нашел себе временное пристанище в деревне Одзаки неподалеку от города. Даже после передачи замка и земель у него еще оставалось много дел. Надо было еще сдать новому наместнику все дела по сбору налогов и прочим житейским вопросам. По–прежнему он был страшно занят с утра до вечера, так что присесть было некогда. Наконец, улучив свободный вечер, он вернулся домой и впервые уселся с домочадцами у очага. Со двора доносился по–весеннему монотонный шум дождя. За дверью, в саду, было темно. Аромат зеленых плодов сливы струился в воздухе как напоминание о начинающемся лете.

— Что–то побаливает немного, — сказал Кураноскэ, рассматривая опухоль на левом предплечье, которая появилась у него несколько дней назад. Он попробовал пальцем и нащупал твердое основание болячки. Видя, что жена с беспокойством наблюдает за его действиями, Кураноскэ с усмешкой заметил:

— Ну, завтра покажусь врачу.

В тот же вечер у него начался жар. Возможно, опухоль возникла от того, что более месяца он находился в страшном напряжении, стремясь до конца выполнить свой долг, а теперь позволил себе немного расслабиться, и чудовищная усталость выплеснулась в тяжкий недуг. Маленькая опухоль причиняла невыносимую боль.

На следующее утро явился лекарь. Он пробирался под дождем по проселочной дороге, и кимоно у него до колен насквозь промокло. Врач определил, что это гнойный фурункул. У Кураноскэ держалась высокая температура, он почти не мог вставать, и несколько дней ему пришлось провести в постели.

Большая часть осиротевших самураев клана покинула город. Те, что еще оставались на месте, с головой ушли в свои заботы и планы. Никто не приходил навестить больного, и теперь лишь домашние во главе с Тикарой сидели вокруг ложа занедужившего отца, будто бы они, всеми забытые, были заброшены на отдаленный необитаемый остров. Только шум ливня доносился в тесную комнатушку. Капли барабанили по стрехам, и сквозь туманную завесу дождя смутно проступали во дворе силуэты деревьев.

Тикару тревожили беспрерывно приходившие из Эдо письма от бывших самураев клана. Все они содержали пожелание, чтобы Кураноскэ поскорее прибыл в Восточную столицу. Некоторые в подробностях описывали, насколько обстановка в Эдо сейчас благоприятствует их замыслам. Тикара решил до поры до времени прятать от отца эти письма.

Кураноскэ с пылающим от жара лицом лежал неподвижно, уставившись в потолок. От дверей и от стен несло плесенью. Дождь все лил и лил, так что уже и душа, казалось, отсыревала, покрывалась плесенью. Кураноскэ не отрываясь рассматривал прилипшую к потолку дохлую муху.

Тикара старался ничего не говорить о том лихорадочном нетерпении, что обуяло их товарищей в Эдо, но и сам Кураноскэ, казалось, был далек от этих треволнений, погрузившись в думы о чем–то ином, далеком. Почему–то ему представлялось, что пришла пора поглубже осмыслить какие–то важные вещи, на которые раньше не хватало времени, и он хотел сейчас, на ложе болезни, как можно лучше обдумать все главное в жизни. Ему хотелось, чтобы рядом не было ни жены, ни детей, чтобы он остался один в этой деревенской хижине и слушал неумолчный шум дождя…

Впрочем, для него было не так уж важно, есть ли рядом жена и сын или нет. Он слышал только, как барабанит дождь. Все остальное было миром смутных теней. Какие–то тени бесшумно входили в комнату, склонялись над ним, заглядывали в лицо и снова уходили. Чувства этих теней переносились из их сердец в его сердце, но не в силах были заставить его отвлечься. Кураноскэ ушел в себя. Он лежал широко раскинувшись, ощущая себя в пространстве между небом и землей, один во вселенной. Чувство, сходное с религиозным экстазом, переполняло грудь.

— Ничего больше — только сердце… Как хорошо! Как хорошо! — шептал он.

Когда Кураноскэ очнулся и тени вокруг него стали приобретать черты живых людей, он почувствовал, что заново родился. Другими глазами смотрел он теперь на Тикару и своих домочадцев.

Когда жар спал и боль утихла, Тикара прочитал отцу письма из Эдо.

— Так… — сказал Кураноскэ. — Что ж, неплохо. Дождь наконец кончился, и Кураноскэ с чуть заметной улыбкой созерцал сад, который под лучами солнца понемногу преображался в летнее обличье.

28 Подзорная труба

Когда Кира вернулся из замка, ему сообщили, что в его отсутствие наведывался Хёбу Тисака, встретился с ее светлостью и совсем недавно ушел.

— Что, Тисака заходил? — осведомился Кира, сразу же проследовав в покои супруги, Томико. Госпожа Томико, урожденная Уэсуги, доводилась единоутробной сестрой предыдущему главе клана Цунакацу и была хорошо знакома с командором самурайской дружины Тисакой.

— Да.

— Ты хоть с ним была любезна? Простились по–хорошему? Зачем же он пожаловал?

— Пожаловал он от имени Цунанори.

— Вот как? С чем же?

— Цунанори передает благодарность его высочества за службу, но при этом… Его смущает общественное мнение, и он просил узнать, не согласитесь ли вы просить об отставке.

— С чего бы это еще?! — выкрикнул Кира, закатив глаза от ярости. — Я, стало быть, должен уйти со своего поста! Как бы не так! Ничего, есть ведь еще и слово его высочества, а оно кое–что значит! Ты думаешь, Томи, я боюсь этих недоносков–ронинов, вассалов Асано? Чушь! Сама подумай — ну, что они могут мне сделать? Это по приказу его высочества князь Асано совершил сэппуку, а замок и земли его были конфискованы. Он сам навлек на себя наказание своей дерзостью и небрежением к моральным устоям, а я тут ни при чем. Если они хотят кого–то ненавидеть, то скорее должны ненавидеть собственного господина. Ты что же, думаешь, эти дворняги решатся напасть, пойти против верховной власти?

Лицо Киры приобрело багровую окраску.

— Нет, пожалуй…

— Если они меня считают врагом своего хозяина, так это от трусости! Я уже стар и слаб, но его высочество меня в обиду не даст!

— Вы все верно изволили сказать, но Цунанори ведь тоже думает о безопасности своего отца и только потому высказывает такое пожелание. Причем он старается действовать тактично: поначалу решил вас не беспокоить и обратился к матери, то есть ко мне. В том, что вы говорили, есть логика, но в нашем мире одной логикой не обойтись, есть еще много всяческих обстоятельств…

Томико говорила негромко, безо всякого стеснения и робости. В ее словах звучала непоколебимая убежденность. К тому же в этих словах явно был резон. Цунанори действительно старался смягчить тот вред, что могло принести отцу настроенное против него общественное мнение — оттого и советовал ему подать в отставку. Если он уйдет по собственному желанию, то, хотя в народе все равно останется предубежденность, что наказание было несправедливым и односторонним при том, что ответчиками в ссоре должны выступать обе стороны, но все–таки сам факт отставки, возможно, хоть как–то смягчит всеобщее негодование. Кире намерения Цунанори тоже были понятны. Однако надменный старик по своей дурной привычке продолжал кипятиться.