Что же все–таки ему делать? Теоретически ответ был прост и ясен: оставаться верным вассалом. Но как же это невыносимо тяжело! Лицо Хёбу омрачилось тяжкими думами.

Явился челядинец, направленный на переговоры с Бокуаном, и сообщил, что мнимая больная бешено отбивалась и в кровь расцарапала лекарю руки. Однако Хёбу даже не улыбнулся в ответ со своей циновки. Рядом с ним лежал небрежно брошенный пакет с ягодами актинидии, содержимое которого просыпалось на татами.

В главной усадьбе рода Уэсуги, что на Сотосакураде, Хёбу сидел напротив своего господина Цунанори Дандзёноками. Цунанори только что вернулся из замка. Судя по всему, намечался важный разговор, потому что всем было приказано покинуть помещение.

Глава рода Уэсуги был сорокалетним мужчиной в самой цветущей поре, однако худощавое вытянутое лицо, тщедушное сложение и необычайно белая кожа придавали ему болезненный вид, заставляя выглядеть моложе своих лет. Старший сын Кодзукэноскэ Киры, он в возрасте двух лет был усыновлен тогдашним главой рода Уэсуги и объявлен наследником. Лицом он походил больше не на Киру, а на мать, происходившую из рода Уэсуги. Так же и нравом Цунанори был похож скорее не на отца, а на свою родню по линии Уэсуги, в особенности на деда, Садакацу Уэсуги. Наделенный сангвиническим темпераментом, он, вопреки тщедушному сложению, был горяч по природе и отличался отвагой, то есть был достойным главой рода, который со времен грозного воителя Кэнсина славился воинской доблестью.

Хёбу сразу же заметил на лице господина печать необычайной озабоченности, из чего заключил, что в замке что–то произошло. Догадка оказалась верной. Цунанори случайно услышал в коридоре замка, как сёгунские ближние вассалы–хатамото громко обсуждают между собой события в Ако и судьбу ронинов. Поскольку беседа непосредственно касалась его отца, Цунанори приостановился и, укрывшись за бумажной перегородкой, стал внимательно прислушиваться к разговору. Та манера, в какой проходило обсуждение, его весьма встревожила.

— А все–таки они должны были бы это сделать! — с чувством сказал кто–то.

— Да уж, воинский дух взывает к отмщению. Нельзя же все оставить так, как есть. Если чересчур погрязнуть в верноподданничестве, перестанешь быть настоящим человеком. Чем сидеть в таком болоте… Хоть бы гроза грянула, что ли! Все ведь так же думают. Ведь почему оно так повернулось? Потому что всю вину свалили на одного, а другая сторона будто бы и ни при чем. Все, кого я знаю, держат сторону Асано и обсуждают действия этого Кураноскэ Оиси. Такая популярность у него, конечно, оттого, что все ему и ронинам сочувствуют. И это отрадно!

— Я слышал, уже и в приемной его высочества о том же поговаривают. Один монах рассказывал. И в краю Сосю, и в других отдаленных областях все только и твердят в один голос: мол, хоть бы они его прикончили!

И впрямь, глас народа — глас небесный! Конечно, коли у нас сейчас велено придерживаться определенной линии, никто на людях о том сказать не решится, но вполне естественно, что, куда ни глянь, все с таким положением дел не согласны — вот ведь что интересно! В городе народ безответственный — так все только о том и говорят… Подумать только! Мои собственные солдаты–асигару ко мне пристали — все выпытывают подробности про это дело. Что такое? Мне это показалось странным, стал их расспрашивать, так говорят, куда ни пойдешь — в корчме ли, в рисовой ли лавке приказчики — все у них норовят узнать, что да как, а им и ответить нечего… Н–да, а уж до чего вельможу–то нашего в народе невзлюбили!..

— Что ж, он и впрямь перегнул палку. Как же можно такое себе позволять?!

Не дослушав до конца, Цунанори пошел прочь. Ему не хотелось, чтобы его бесцеремонно окликнули, и к тому же он не мог поручиться за себя — стерпеть подобное было нелегко. И так уж кровь бросилась ему в лицо. Хоть его и усыновили в роду Уэсуги, хоть у него формально и числился отцом другой, но кровное родство ведь не перечеркнешь, тут чувства особые. Тем более, что собственный сын Цунанори, Сахёэ, был усыновлен дедом и жил сейчас в усадьбе у Кодзукэноскэ. Выходило, что ронины из Ако собирались поднять меч не только на Киру, но и на малолетнего Сахёэ. Так неужто Цунанори будет безмолвно наблюдать, как они осуществят свой замысел?! Если бывшие вассалы дома Асано намерены мстить, то его долг до последней капли крови защищать свою семью. Таково было твердое убеждение Цунанори.

Усевшись напротив Хёбу, Цунанори некоторое время хранил молчание, а затем проронил:

— Отца побереги… Ты понимаешь, что творится у меня в сердце…

— Да… — дрогнувшим голосом ответил Хёбу. Прогнувшись вперед, он распластался в позе, передающей безмерное огорчение, но, чуть выждав, тихонько поднял голову и пристально посмотрел на господина. — Можете ничего не говорить, и так все ясно.

Но что это? Он чувствовал, что в глубине души его гложет червь сомнения.

С деланной улыбкой Цунанори сказал:

— Асано как будто бы стал очень популярен. Ты что–нибудь знаешь об этом?

Вопрос вызвал у Хёбу живой отклик.

— Похоже на то. В народе о нем только и говорят, это уж точно. Вы что–нибудь изволили слышать?

Цунанори только отвел глаза и ничего не ответил, борясь с нахлынувшей вновь болью и досадой.

— Что бы там ни было, как бы ни поступил отец, я все–таки прихожусь ему сыном, и слушать, как его поносят… Конечно, всем рты не заткнешь, но выслушивать такое тяжело. Не знал я, что его так ненавидят…

Хёбу низко склонил голову, будто взвалив на плечи непосильную ношу.

27 Небесная роса

Субэй Хорибэ вместе со своим другом Гумбэем Такадой спустя два дня после передачи замка покинул Ако и направился в Эдо. Они торопились, поскольку наступал сезон дождей и вскоре путешествия могли сильно осложниться, а кроме того, у них было важное поручение от Кураноскэ, которое надлежало передать верным людям в Эдо. Перевалили горы Хаконэ, утопавшие в пышной зелени. Когда вышли к Оисо, небо заволокло тучами, и вскоре мелкий моросящий дождь, похожий на влажный туман, окропил шляпы, занавесил дымным пологом ряды сосен, уходящие вдаль меж песчаных дюн, погрузил в лиловую мглу крыши домов вдоль дороги.

За последнее время среди ронинов, остававшихся в Эдо, тоже наметились перемены. Некоторые вдруг куда–то бесследно исчезли. Немало было и таких, которые вскоре теряли всякий интерес к беседе, старались всячески уклониться от дальнейших разговоров и давали понять, что им собеседники в тягость. В очередной раз, посетив кого–то из таких бывших соратников, Ясубэй и Гумбэй приходили в негодование и горестно вздыхали. Были, однако, и такие, что сохранив твердость духа, давно уже помышляли только о мести, как Гэндзо Акахани, Хэйдзаэмон Окуда, Сюродзаэмон Исогаи, Сёдзаэмон Оямада, Синроку Хадзама или Тадасиро Такэбаяси. Видеться с ними и разговаривать было отрадно.

— Командор тоже так настроен, он с нами заодно. Только ради этого, ради нашего плана и сдали замок без боя, — откровенно поясняли друзья, и в глазах самураев загоралась надежда.

Почти все бывшие самураи дружины, что оставались в Эдо, были молоды, впечатлительны и эмоциональны. Враг их покойного сюзерена был жив и здоров. Мало того, он по–прежнему благополучно служил в замке. Уже одно это обстоятельство повсюду привлекало к ронинам клана Ако симпатии горожан, подогревало окружавшую их атмосферу сочувствия. В то же время в этой атмосфере витал дух огня и стали. Никому было неведомо, какое влияние все это окажет на брызжущую силой пылкую молодежь.

Каждый день ронины собирались у кого–то из товарищей на дому и делились новостями, горячо обсуждая, что поделывают друзья и какие движения в стане врагов.

Ясубэй стал душой этих собраний, и не потому, что благодаря усыновлению занял более высокую позицию в обществе. Он был искушен в обоих сферах, составлявших половины «Двоичного пути — Культуры вкупе с Воинскими искусствами». В свое время он успел побывать ронином и долго жил в Эдо. Соратникам сразу понравилось, как легко он ориентируется в городской жизни, и теперь они советовались с Ясубэем по всем вопросам, почтительно прислушиваясь к его мнению.