Паук Дзиндзюро лег на дно и затаился в том самом доме в Юсиме, в квартале Сётаку, где еще год назад не могли его разыскать городские власти. С тех пор как Хёбу Тисака был отправлен в Ёнэдзаву, связь с ним прервалась. В мирном и комфортном существовании, которым обеспечило своих подданных государство, казалось, власти готовы были предоставить место даже такому отпетому разбойнику и вору, как Дзиндзюро. Во всяком случае, у него было такое ощущение, что с приближением весны щупальцы грозного сыска несколько обмякли.
Хозяйка дома с лета занедужила и слегла. Ноги сами принесли сюда Дзиндзюро, промышлявшего помаленьку чем придется, и постепенно его увлекла рутина обыденной жизни благопристойного обывателя. С тех пор как его «ночные отлучки» сошли на нет, Дзиндзюро печалился лишь о том, что приходилось рано ложиться спать, поскольку после пары стопок сакэ на ночь делать было нечего, а стало быть, и просыпаться приходилось слишком рано, так что день тянулся невыносимо долго.
Он усаживался на подушку на веранде с южной стороны дома подле комнаты больной и принимался метелочкой из перьев отряхивать пыль с листьев родеи в вазоне или рассматривал маленькие, еще твердые бутончики примулы, и выглядел при этом как какой–нибудь заядлый молодой еще греховодник, которого родственники после всех его похождений насильно заставили уйти на покой.
Больная за последнее время пошла на поправку. Бывало, Дзиндзюро думал, что она у себя в постели читает книги с картинками, как вдруг — глядь — она уже встала и говорит, что хочет выйти на веранду… Видя, что ей стало полегче, Дзиндзюро понемногу, чтобы не создавать в доме шума и беспорядка, стал заниматься благоустройством дома — то пригласит плотника, то позовет садовника посадить новые деревца во дворе. От нечего делать он сам полностью перестроил купальню. В этой жизни ванна–фуро, которую он всегда очень любил, была для него приятней всего на свете. Бывало, с самого утра нальет воды погорячей, так что кожу дерет, и плюхнется в чан, а потом еще раза два–три за день залезет. С горячей водой для чана Дзиндзюро удачно устроился: по другую сторону забора как раз помещался огромный чугунный котел–резервуар общественной купальни. Дзиндзюро сделал от него отводку, и теперь в любой момент по его желанию в деревянный чан, распространяя аромат кипариса, с плеском лилась свежеподогретая вода. Еще он намного поднял потолок в купальне, и свет теперь падал сверху, через окошко, затянутое матовой бумагой. К тому же дверь в купальне теперь накрепко запиралась изнутри на ключ. Все эти предосторожности предпринимались для того, чтобы кто–нибудь из служивых, блюстителей закона, в один прекрасный день не рассмотрел татуировку у него на спине — страшного паука–дзёро.
Вместе с Дзиндзюро паук чувствовал, когда ему пора спать, и вместе с ним, казалось, бодро просыпался наутро. Паук был весь наполнен жизненной энергией — яркий, блестящий, словно еще пахнущий киноварью и тушью. В прозрачной воде в купальне он раскидывал свои длинные лапы и, казалось, вот–вот перепрыгнет с плеч Дзиндзюро на стену, поползет с шуршанием к окошку наверху, через которое льется свет.
Утром пятнадцатого числа, когда из–за ограды послышался голос продавца печатных оттисков, громко кричавшего о свершившейся мести ронинов клана Ако, Дзиндзюро, как всегда, в полудреме отмокал в нестерпимо горячей воде купальни с влажным махровым полотенчиком на лбу. Поначалу ему показалось, что он ослышался, но когда продавец оттисков подошел поближе, сомнений больше не осталось, и Дзиндзюро с плеском выскочил из чана, окликнув свою хворую сожительницу:
— Эй, Орю, поди–ка купи мне экземпляр!
Наскоро вытеревшись, он натянул халат–юкату и вышел из купальни.
Просматривая небольшой листок с оттиском, на котором еще не просохла тушь, Дзиндзюро будто перенесся в область сновидений. Ему вспомнилось, как он безо всякого желания, только чтобы развеять скуку, дал Хаято Хотте вовлечь себя в сомнительное предприятие, как, наполовину для забавы, провел целый год шпионя за Кураноскэ Оиси, переходя за ним из Ако в Киото, затем в Ямасину, в Кавасаки… В памяти отпечатались все эти края, где он побывал недавно. Вспомнилось и как в деревне Хирама он принял Мунина Оиси за Кураноскэ, хотел его заколоть, но не удалось. В душе этого человека, которому пришлось преодолеть множество подобных опасных порогов и быстрин, вдруг ожили и закружились воспоминания, будто сердце пришпорили. «Ну–ну, да неужто со мной такое было? — горько усмехался он про себя. Сейчас ему лезли в голову не слишком приятные воспоминания, от которых просто спасу не было. Какие–нибудь два месяца в жизни этого человека, способного стремительно переключаться с одного предприятия на другое, можно было, наверное, приравнять к пяти–шести годам жизни рядового обывателя. Тот самый Дзиндзюро, что сейчас мирно влачил свои дни в этом домишке, еще не так давно вместе с Хаято Хоттой, укрывшимся в квартале Сироганэ, строил сумасбродные планы налета на сокровищницу сёгунского замка в Эдо, мечтая, чтобы молва о нем разлетелась по всей стране. Да чего еще только он не замышлял в своей беспредельной дерзости, а теперь…
— Стряслось что–нибудь? — спросила Орю, глядя с циновки на Дзиндзюро, который так и застыл с печатным листком в руках.
— Да что уж!.. Видишь, пишут, что, мол, месть свершилась. Всего сотня этих ронинов рода Асано из Ако, что в краю Банею, вчера ночью взяли штурмом усадьбу Кодзукэноскэ Киры в Хондзё, в квартале Мацудзака, отрубили голову хозяину усадьбы и с тем ретировались. Вот этот, в доспехах, что на картинке изображен таким бравым молодцем, наверное, их начальник и есть. Тут пишут, что командора зовут Юраноскэ Обоси. Да врут они! Это ж Кураноскэ Оиси. И насчет сотни бойцов они приврали — откуда столько взять?!
Между тем из–за ограды донесся голос другого разносчика печатных оттисков. Слышно было, как его подозвала какая–то женщина.
— Ничего хорошего! — вскинув брови, обронил Дзиндзюро и вышел на веранду. — Весь город, небось, шумит. В последнее время ничего интересного не случалось — ну, а сейчас вон какой случай представился. Ясное дело, шум поднимут! А потом, конечно, будут толковать, что, де, вот какие молодцы — отомстили за своего господина. Мол, вот какими должны быть истинные самураи! Заткнули себе по два меча за пояс, как две селедки, и пыжатся вовсю. А ведь что они на самом деле натворили–то? По нынешним–то временам, можно сказать, нарушили закон и порядок, пошли наперекор власти. Ладно бы еще сами устраивали весь этот спектакль, так ведь теперь простым людям из–за этого головы не поднять!
— Ну, почему же? — слабым голосом попыталась возразить Орю. — Если другие люди тут вовсе ни при чем…
— Я, конечно, зря этих ронинов хулить не буду, но только для простого народа дело на том не кончится, непременно со временем на наши головы новые строгости посыпятся. Такое уж сейчас время! — с жаром промолвил Дзиндзюро, которого это происшествие задело за живое.
Впрочем, тут же, спохватившись, он перевел разговор в другое русло:
— Гляди–ка, на нарциссе уже бутоны! Раненько, однако! До чего же хорош! Надо ему водицы добавить.
С этими словами он подвинул горшочек с нарциссом в сторону кухни. И что же теперь будет с этими ронинами? — спросила Орю, которая, судя по всему, сочувствовала мстителям.
По тому тону, каким был задан вопрос, Дзиндзюро почувствовал ее неподдельную заинтересованность. Конечно, ронины нарушили государственные законы. Однако, если люди им сочувствуют, поддерживают их в душе, как Орю, и таких людей будет множество, то, возможно, их мнение как–то смягчит ожидающую мстителей кару. Должно быть, и в окружении сёгуна сейчас воцарится замешательство — мнение партии Янагисавы по вопросу о наказании не совпадает с мнением партии его противников, и как оно все решится, сейчас можно только гадать.
— По мне, так я бы их осудил на самую жестокую публичную казнь, — ухмыльнулся разбойник. — Тут украдешь золота на десять рё — и пожалуйте, сразу голову рубить! Так не странно ли будет, если заговор сочтут меньшим преступлением?
