Сэнгоку завтракал у себя в покоях, когда ему доложили о посетителях и их просьбе.

— Ха, значит, все–таки они своего добились?! — воскликнул он с посветлевшим лицом, и распорядился: «Я их приму, пусть подождут».

Тюдзаэмон и Сукээмон ждали во внутренней прихожей. В скором времени они увидели, как проследовал в гостиную хозяин усадьбы. Посланники опустились на колени прямо на земляной пол. К ним подошел делопроизводитель Сэнгоку и передал повеление доложить все подробности. Тюдзаэмон начал рассказывать о причине случившегося и о том, как все происходило. Говорил четко и доходчиво, без лишних слов, так что можно было сразу уловить главное, и Сэнгоку молча внимательно слушал, вникая в суть дела. Когда Тюдзаэмон вынул и передал через делопроизводителя копию объяснительной записки, оставленной ими в усадьбе Киры, омэцукэ взял свиток, безмолвно развернул и прочел.

Документ носил название «Обращение вассалов князя Асано Такуминоками». Говорилось в нем буквально следующее.

«В третью луну прошлого года князь Асано Такуминоками был назначен распорядителем по приему посланников Его Величества императора, по случаю чего намеревался получить указания от его светлости Кодзукэноскэ Киры. Однако, не стерпев неподобающего обращения, он в замке его высочества сёгуна ранил Киру мечом. Будучи остановлен, зарубить своего обидчика князь так и не смог. За сей проступок высочайшим указом князю было определено наказание — сам он был приговорен к сэппуку, а земельные владения клана и замок Ако были конфискованы. При всей своей безмерной скорби вассалы дома Ако, получив извещение от посланцев его высочества, передали им замок и земли, а самурайская дружина клана была безотлагательно распущена. После безвременной кончины князя Асано до глубины души были огорчены вассалы дома Ако тем обстоятельством, что Кодзукэноскэ Кире, являвшемуся одной из сторон в пресловутой ссоре, никакого наказания назначено не было. Оным вассалам трудно было стерпеть выпавшее на долю Киры благоволение. Оттого вассалы дома Ако затаили горькую обиду на достославного вельможу и, при всем нижайшем почтении к закону, сочли невозможным смолчать и оставить сие безнаказанным, для чего и замыслили отомстить за покойного сюзерена во исполнение воли небес.

С этой целью сегодня мы вторглись в усадьбу Кодзукэноскэ Киры, радея всей душой об исполнении воли покойного нашего господина. Ежели и после нашей смерти будет проведено расследование, просим прочесть сию бумагу и принять во внимание вышеизложенные обстоятельства».

Под обращением стояла дата. Далее были перечислены имена всех сорока семи вассалов рода Асано.

Дочитав до конца, Сэнгоку снова свернул свиток и положил рядом на татами.

Тюдзаэмон, дожидавшийся этого момента, объяснил, что теперь, когда обет их исполнен, все ронины готовы совершить сэппуку, но решили пока что повергнуться к стопам достойнейших высоких властей и, поскольку деяние сие, как они опасаются, совершено супротив воли его высочества, то они намерены ожидать суда его высочества в месте последнего успокоения их господина в храме Сэнгаку–дзи, о чем они оба покорнейше и докладывают, повергая главы свои к стопам его светлости.

Сэнгоку, подумав, сурово спросил:

— Вас, стало быть всего сорок семь?

— Совершенно верно, — подтвердил Тюдзаэмон.

— И что же, — продолжал Сэнгоку, — все до единого сейчас собрались в Сэнгакудзи?

Когда Тюдзаэмон подтвердил, что так оно и есть, выражение лица омэцукэ несколько смягчилось, и он приветливо промолвил:

— Похвальное поведение. Что ж, я немедленно отправлюсь в замок и в подробностях все доложу его высочеству. А вы пока можете здесь передохнуть, дожидаясь вестей.

С этими словами участия он обернулся к челядинцам и добавил:

— Они, наверное, голодны — дайте им горячего риса.

Оба ронина были тронуты до глубины души. Они понимали, что их могли бы и связать как преступников, нарушивших закон. Слуги Сэнгоку позволили им помыть ноги и провели из прихожей в дом. Тюдзаэмон смущенно спросил, нельзя ли принести их копья, оставленные снаружи за воротами. Один из самураев охотно откликнулся на просьбу и сходил за копьями. Другие проводили челобитчиков в комнату и радушно предложили отдохнуть. Многие самураи из усадьбы наведывались к ним, стараясь как–то проявить участие и заботу. Все были очень любезны с ними.

Оба посланника, затаив свои тревоги, чинно сидели на коленях, но, когда внесли столики с угощеньем, вняли уговорам и принялись за еду. При этом мысли о товарищах, с которыми расстались в пути, еще больше, чем прежде, щемили сердце.

Молча они орудовали палочками–хаси.

На подворье Уэсуги глава рода Цунанори, запершись в своих покоях, никуда не выходил. Самураи, встречаясь друг с другом, тоже будто несли в себе какой–то невысказанный крик. Понуро расходились они по своим присутственным местам. Не заметно было обычной утренней деловой суеты — казалось, все вокруг скованы холодом, который проникал в дом из прихожей и из коридора.

Матасиро Иробэ, вернувшись от Цунанори, немедленно вызвал Хэйэмона Фукадзаву, Рокуродзаэмона Катагири, Ёгодаю Ямаситу, Содзаэмона Одагири, Тюдзаэмона Номото и еще несколько самураев. Он велел им, прихватив солдат–асигару, поскорее отправляться в усадьбу Киры в Хондзё. Надлежало в основном охранять усадьбу от дальнейших неприятностей и помогать в восстановлении разгромленного подворья. Всего в отряде было сорок человек, среди которых был врач.

В отряде, вероятно, большинство были не слишком рады своей миссии и потому, сочтя, что уже чересчур светло, отправились на свое малопочтенное задание через задние ворота. Кроме того, Матасиро отрядил некоего Симаду, который служил на подворье сторожем–управляющим в отсутствие хозяев, срочно доложить о случившемся дежурному по сёгунскому замку на текущий месяц Инабе Тангоноками, а также высказать официальные соболезнования по случаю трагической кончины его светлости Киры.

Яркое сиянье утреннего солнца заливало лучами главные ворота, которые Матасиро велел запереть изнутри на засов.

Вернувшись к себе в присутствие, Матасиро отпустил всех помощников и остался в одиночестве. Он чувствовал какую–то странную опустошенность, как будто в голове пронесся тайфун. Душу грызла тоска. Откуда–то из глубины подкатил комок к горлу, слезы навернулись на глаза, и плечи его в форменной накидке содрогнулись от рыданий. Нынче, когда в смутном свете утра во дворе раздались крики, возвещавшие о свершившейся мести, он почувствовал, как гнетущая тоска наваливается на сердце, и вот сейчас, в минуту одиночества, это загнанное внутрь чувство с новой силой захлестнуло его, выплескиваясь в безудержных рыданиях.

Слава рода, пронесенная сквозь века многими поколениями со времен грозного князя Кэнсина… Честь и достоинство самурайства…

Однако мучительнее, чем эти упреки, с которыми обращался к нему внутренний голос, был для него другой, немой укор, воплощенный в главе рода, Цунанори, который сидел за задвинутой фусума в скорбном молчании. Ни звука не доносилось из его покоев. Матасиро не раз уже представлял, как достает короткий меч и распарывает себе живот. Чтобы удержать собственную руку, он старался вызвать в памяти пронзительный взор Хёбу Тисаки, пребывающего ныне в Ёнэдзаве, его лицо, выражающее печальное понимание. Хёбу, костлявый, исхудавший, являлся ему, приговаривая сиплым глухим голосом:

— Нет, Матасиро, не делай этого! Конечно, тяжкое бремя взвалил ты на себя, заменив меня на этом посту. Спасибо тебе за службу. Духи предков многих поколений рода Уэсуги взирают на твои труды с небес. Тем род и крепок, тем и суждено ему бессмертие. Опасное выдалось время.

Фусума были раздвинуты. Твердость духа постепенно возвращалась к Матасиро, который будто бы угрюмо и строго смотрел на себя со стороны. Мастер чайной церемонии принес чашку свежезаваренного чая.

— Дайте–ка мне письменный прибор, — распорядился Матасиро.

Почему–то из головы у него не выходил образ Хёбу — вот он и решил отправить отставному предводителю дружины в Ёнэдзаву срочное письмо. Наконец бонза принес письменные принадлежности и принялся растирать тушь. Матасиро слышал, как на улице падают капли со стрех.