— Правда на моей стороне! — мог смело сказать себе князь, но в таком случае откуда же взялось это необъяснимое чувство печали? Разве на сердце у человека, идущего верным путем, не должно быть ясно и безоблачно, как небо в погожий день?

В памяти князя всплыло лицо алчного царедворца. От одной мысли о том, что ему надо будет прислушиваться к указаниям этого ничтожества, становилось скверно на душе. Правда, служить в таком качестве предстоит всего десять дней. Как видно, ничего иного не остается, как смирить свои чувства и на этот краткий срок полностью предаться служебным обязанностям.

— Ну что ж, ради дома Асано! — сказал про себя князь и переменил положение.

Напуганный шорохом воробей вспорхнул и улетел.

— Позови ко мне Гэнгоэмона, — приказал князь пажу, безмолвно сидевшему рядом.

Паж немедленно отправился выполнять приказание.

Князь снова в молчании предался созерцанию сада и вдруг подумал, что, может быть, напрасно отдал приказание — не стоило никого вызывать. Собственно, и дела никакого у него не было. Просто образ сдержанного, немногословного Гэнгоэмона Катаоки, так не похожего по манере общения на Фудзии и Ясуи, сам собой возник у князя в душе, как та птица, прилетевшая в сад…

Гэнгоэмон явился по вызову и опустился на колени у входа в комнату.

— Вы хотели меня видеть, ваша светлость?

— Да, — кивнул князь. При виде этого человека у него сразу будто стало легче на сердце, и мрачные мысли сами собой стали рассеиваться. — В общем–то, особого дела у меня к тебе и нет… Я тут подумал, не напишешь ли ты письмо Кураноскэ.

Лицо князя осветилось улыбкой.

Вот он, Гэнгоэмон, да еще один старший самурай, командор Кураноскэ Оиси, который сейчас присматривал за делами в Ако — сознание того, что эти двое верных вассалов, что бы ни случилось, всегда будут на своем месте и поддержат его, вселяло в князя спокойствие и непоколебимую уверенность.

6 Предчувствие

Послеполуденный час только по слабому шороху сосен в саду и можно было догадаться о легком дуновении ветерка. В ясном зеркале пруда на фоне небесной синевы вырисовывались контуры деревьев. Порой раздавался всплеск — и круги от подпрыгнувшего карпа разбегались по воде. Тени сосновых ветвей лежали на песке. Тишиной и покоем отрешенности веяло в саду.

Распахнув калитку, в сад вбежал юноша. На вид это был миловидный паренек, почти подросток, лет шестнадцати–семнадцати, а если судить по челке–то и еще того меньше. На его пухлом белощеком лице еще оставалось детское озорное выражение.

Когда шаги юноши огласили дорожку сада, за выходящими в сад светлыми сёдзи изнутри послышалось какое–то шевеление. Если смотреть с солнечной стороны, веранда, затененная низкорослым бамбуком, казалось, утопала в полумраке. — Отец! — крикнул юноша, подбегая к дому. Самурай в возрасте лет сорока с небольшим, что–то писавший за низеньким столиком, оторвался от своих занятий и поднял голову. Глаза, нос и все его полное, широкоскулое лицо, так похожее на лицо юноши, хранило отпечаток спокойной уверенности и достоинства. Это был Кураноскэ Оиси, старший самурай и командор замка Ако.

В глазах Кураноскэ отразились радость и отцовская нежная любовь. Он молча встал и вышел на веранду, под сень нависавшей бамбуковой листвы. «Ну вот, я как раз закончил письмо и теперь весь в твоем распоряжении», — казалось, говорил он всем своим видом.

— Отец, я тут такие чудеса видел!

Юноша хоть и был наружностью вылитый Кураноскэ, но в его голосе и манерах, кроме сдержанности и почтения к отцу, прорывалось еще и пылкое непосредственное чувство юнца, открывшего что–то новое.

— Ну, что же ты такое видел?

— Войну пчел! — выпалил юноша.

Кураноскэ только вскинул смеющиеся глаза, будто спрашивая: «Это еще что такое?»

— Да вон, у главных ворот полно народу собралось смотреть. Там под навесом ворот во–от такое громадное пчелиное гнездо появилось. Стражник говорит, его вчера еще не было — пчелы за одну ночь построили. Честное слово, вот такое огромное, как бамбуковая корзина. Ну, народ, конечно, дивится — с самого утра приходят смотреть. А тут откуда–то еще пчелиный рой прилетел и на этих напал. Ну вот, между ними настоящая война началась. Не знаю уж, сколько их там, но ужасно много — так и вьются, как столбы дыма. Перемешались все и дерутся между собой. А убитые и раненые так и сыпятся градом, так что аж вся земля почернела.

— Ну–ну, — ухмыльнулся Кураноскэ. — И кто же победил?

— Те, что напали на гнездо. Это были дикие пчелы, они крупнее. Когда тех, что защищали свой замок, уже почти всех перебили, оставшиеся собрались вместе и куда–то улетели. Просто удивительное зрелище! Там некоторые еще поговаривали, уж не знамение ли какое, волновались…

Сосновая пыльца осыпала сад, ярко освещенный лучами солнца. Слушая рассказ сына, Кураноскэ любовался небосводом над кронами деревьев и перевел взгляд на юношу, только когда тот закончил.

— Действительно, очень интересно. Похоже, борьба у них шла за мед, — заметил Кураноскэ звучным, хорошо поставленным голосом, отчетливо проговаривая слова. — Мне тоже доводилось видеть. Такое нередко можно наблюдать в весеннюю пору.

По тону высказывания можно было понять, что командор отнюдь не считает войну пчел событием из ряда вон выходящим.

— А Дайдзабуро тоже ходил смотреть?

— Да, братца Хатискэ принес на закорках.

— Вот как? — рассеянно ответил Кураноскэ, надевая гэта и спускаясь с веранды в сад.

— Вон как цветы уже распустились на ветвях! Что у нас сегодня? Девятое? Ну да, завтра как раз день приема императорских посланников. Его светлости придется нелегко. Мы тут хоть и далеко от Эдо, а все–таки забывать об этом не должны. Непременно надо всем помолиться, чтобы церемония прошла благополучно, — заметил юноша.

Отец только улыбнулся словам Тикары, обнаруживающим похвальное благонравие, и направился по тропинке к пруду.

При звуке шагов резвившиеся в пруду карпы ушли было на дно, однако узнав в пришельце хозяина, снова всплыли и, виляя хвостами, принялись играть у самой поверхности воды, прогретой солнцем. Кураноскэ смотрел на их беспечные забавы, а у самого на лбу явственно обозначились морщины от тревожных дум. Отвернувшись от сына, он пытался понять, что именно так угнетало его, так томило душу все эти последние дни.

В знамения и приметы он никогда не верил. Просто случаются удивительные вещи, а люди потом невесть что домысливают, сопоставляют и толкуют, мол, вот так–то сказали — так оно и случилось. Произвольно связывают события, вот и все. Ну кто может обычному человеку предсказать, что сулит ему судьба?

Кураноскэ достаточно хорошо знал своего господина. О том, что за личность Кодзукэноскэ Кира, ему тоже не раз доводилось слышать. Хотя с его светлостью всегда рядом Катаока и другие верные вассалы, на сей раз в замке сёгуна ему предстоит на церемонии приема полагаться только на себя, причем часто придется общаться с Кирой. Конечно, хорошо было бы самому отправиться в Эдо и помочь его светлости, да нельзя: он ведь в ответе за замок. К тому же все равно не поспеть, слишком далеко — несколько сот ри через горы и реки. Тревожные мысли не давали Кураноскэ покоя, а ведь до сих пор он в любой ситуации сохранял полнейшее хладнокровие…

И вот ведь удивительное дело — теперь его волнуют какие–то знамения!

7 Ширма эпохи Гэнроку

Ушли в прошлое те времена, когда по улицам Эдо в шести направлениях от замка браво вышагивали патрульные наряды полицейской стражи в кимоно с укороченными рукавами и заткнутыми за пояс мечами в ножнах. Горожане, когда дело доходило до сыска и следствия, нередко жалели о том, что того красочного зрелища больше уж нигде не увидишь. Теперь приметами городской жизни, особенно в увеселительных кварталах и местах людных сборищ, стали ячейки агентов тайного сыска во главе с такими мастерами своего дела, как Гомбэй — Китайский пес из Дзёо, Итиробэй из Юмэ или Дзюдзаэмон Зоркое око из Канбуна, у которых под началом были ячейки помельче, а у тех агентов под началом — рядовые агенты еще помельче. Одним из таких агентов был и Токуро по прозвищу Китайский лев, что проживал в Нижнем Мэйдзине, в Нагая Мунэвари. Личность его была хорошо известна в городе от Кайвай до Юсимы, и в какую бы харчевню он ни заглянул, хозяюшки неизменно встречали его учтивыми словами и чаркой сакэ. За это Токуро, обмахиваясь веером и вытянув ноги на татами, во всех подробностях делился с ними новостями, пришедшими бог весть каким путем из дальних краев. Китайским львом прозвали его за то, что по всей спине у него была татуировка, изображающая пион и льва. К тому же во рту у него сверкал и переливался ряд золотых зубов.