Порой к недужному старцу наведывался приемный сын Ясубэй. Понимая, что должен переживать отец, он, при всей занятости, старался выкроить время и, заглянув в родительский дом, рассказывал ему о томивших всех товарищей беспокойстве, о том, как идет подготовка — умышленно избегая всего, что могло пробудить в старике слишком сильные эмоции. Иногда он упоминал о какой–нибудь новой, недавно возникшей проблеме, пояснив, что на сей счет есть такие–то мнения, и просил Яхэя до следующего раза подумать, что бы тот мог предложить — как бы давая таким образом «задание на дом». После ухода сына, оставшись в одиночестве и уставившись в потолок, Яхэй долго еще пребывал в приподнятом настроении. Словно ребенок, смакующий леденец, облизывая его со всех сторон, он неторопливо обдумывал предложенную задачу, строил какой–то план, потом оставлял его и начинал обдумывать все сначала. Главное, что даже будучи прикован к постели, он чувствовал, что все же может быть чем–то полезен общему делу священной мести.

На следующий день снова появлялся Ясубэй и спрашивал:

— Ну, как насчет того, вчерашнего дела?

— Да–да! — радостно отвечал Яхэй и начинал понемногу излагать свои суждения.

Опасаясь посторонних глаз, Ясубэй обычно приходил под вечер. Стояла поздняя осень. Тихонько беседующие у светильника отец и сын с виду являли собою благостную и безмятежную картину.

Ясубэй скрепя сердце должен был признать, что, при всей его неизменной силе духа, отец не в состоянии был одолеть старость и недуг. Ему тяжело было видеть отца, столь не похожего на себя самого, бессильно простертого на ложе. Оставалось лишь надеяться, что старик еще поправится.

— Ну что, уже, наверное, можно вставать? — нетерпеливо спросил Яхэй, когда десять дней миновало.

Все были категорически против, но, поскольку было очевидно, что упрямый старик все равно будет настаивать на своем, по совету Ясубэя было решено ему не препятствовать и разрешить делать что захочет.

На следующее утро Яхэй встал с постели. То есть не то чтобы встал, а просто уселся за тот самый столик, у которого всегда сидел, когда был здоров. Старик старался не показывать виду, но можно было догадаться, что чувствует он себя неважно и просто хочет доказать себе и окружающим, что его тело еще на что–то способно. Однако сам Яхэй поглядывал на копье, подвешенное к поперечной балке, и прикидывал, как завтра попробует упражняться с оружием. У Ясубэя были некоторые опасения насчет того, хватит ли у него сейчас сил для прорыва, когда настанет ночь решительного штурма. Однако все его существо восставало против того, чтобы дожидаться смерти на циновке у себя дома. Пока что штурм откладывался, и он думал, что, если только жизнь до того момента не оборвется, — благо до усадьбы Киры рукой подать, — можно будет добраться туда, хоть бы даже используя копье как посох, и умереть достойно, ворвавшись на территорию противника.

41 Нравы мира сего

Сёдзаэмон Оямада открыл глаза, все еще не в силах избавиться от кошмарного сна. Тело было покрыто противным липким потом. «Нет, это был только сон!» — с невыразимым облегчением подумал он, но на всякий случай, чтобы удостовериться, где он сейчас, огляделся по сторонам.

Во сне Сёдзаэмон был вместе с Ясубэем Хорибэ и Тадасити Такэбаяси. Еще там были Кураноскэ с сыном и многие другие, чьи лица были ему хорошо знакомы. Где же все происходило? Помнилось только, что на улице, если смотреть с веранды, ярко светило солнце. Просторная комната была застелена красивыми татами, из пазов для открывания перегородок–фусума вроде бы свисали декоративные кисти. Все присутствующие, рассевшись по старшинству, что–то обсуждали, но почему–то старались говорить тихо, чтобы одному Сёдзаэмону не было слышно, как будто что–то имели против него. Почему меня отлучили?! Он уже собрался произнести это вслух, когда в комнате вдруг воцарилась зловещая, до невероятности гнетущая тишина, за которой чувствовалась какая–то нерешительность. Тем временем присутствующие стали расходиться по двое, по трое.

— Вы куда? — спросил Сёдзаэмон, когда сидевший рядом с ним Такэбаяси тоже поднялся, но Тадасити только слегка усмехнулся в ответ, скривив губы, и вышел.

Час настал! Они направляются к усадьбе Киры! Сёдзаэмон чутьем понял это. Все тело его было как в огне. Он тоже собрался встать и выйти, но — вот ведь незадача! — не мог пошевелиться. У него перед глазами товарищи уходили один за другим. На улице было светло, и оставалось только удивляться: как же можно среди бела дня затевать такое сумасбродство?! Как же они не понимают?! В отчаянии он корчился, пытаясь что–то сказать или пошевелиться, но все попытки были напрасны. Какая–то страшная сила держала его и не хотела отпускать. Как он ни бился, ни вырывался, обливаясь кровавым потом, все было впустую…

Значит, все–таки сон… Бледный свет ночника дрожал на ширме в изголовье постели, потолочные балки терялись в ночной мгле.

Спавшая рядом с ним девица уже ушла. О ее присутствии напоминало только сдвинутое в сторону изголовье да разбросанные рядом по татами бумажные салфетки.

Голова гудела с похмелья. От вчерашнего сакэ и от ночного кошмара на душе было муторно. Какой ужасный сон! Да еще этот дух утоленной похоти, витающий в комнате…

И ведь я ни в чем не раскаиваюсь, ничего этого не стыжусь… Как же я изменился, если сравнить с тем, каким я был раньше! Пьянствую, покупаю женщин за деньги… Но при всем том разве могу я пренебречь долгом вассальной верности?! Да я ни на минуту не забываю о том, что нам предстоит мстить! А сам командор — он разве не тем же занимается? Ничего, когда дойдет до дела, все увидят… Может быть, Сёдзаэмон Оямада и погряз в пьянстве и разврате, но это не значит, что он перестал быть самураем!

Да, но что же все–таки означает этот сон? Почему от него так тяжело и неспокойно на сердце?

Веселый дом спал, объятый мраком. Была ли то предрассветная тишина? Чуть потрескивал фитилек в масляном светильнике, навевая осеннюю печаль. В этот предутренний час в квартале продажной любви было тихо, и лишь изредка, как сквозь сон доносились издалека звуки шагов. За стеной уже отчетливо слышались голоса, перестук деревянных сандалий. Отчего–то вдруг он почувствовал холодок от клубившегося снаружи рассветного тумана. Доносившиеся с улицы звуки не могли рассеять тоску этой ночи, но лишь напротив, усугубляли ее.

Сёдзаэмон протянул руку, взял трубку. Вспомнились вдруг слова песенки, которую пела вчера девица: «Отдохни перед дорогой, покури со мной немного!..» Кончики пальцев были перепачканы табаком. Он не отрываясь смотрел на дым, поднимавшийся струйкой вверх вдоль грязноватой створки ширмы.

Ему снова захотелось выпить. То, что девица ушла, избавляло его от необходимости вести поутру вымученные пустые разговоры, а выпить было бы недурно. Хотелось утопить в вине все свои заботы и сомнения.

Кто–то спустился по лестнице. Неужели кто–то еще не спит? Откуда–то донеслись приглушенные голоса. Разговор то прерывался, то начинался снова. Вернуться домой? Наверное, недалеко от дома найдется какая–нибудь ночная забегаловка, где можно будет напиться вволю. Но стоило подумать об этом, как настроение сразу же испортилось. Погасшая трубка так и осталась без дела зажатой между пальцами. Тут снова отчетливо послышались шаги: кто–то шел по коридору, приближаясь к его комнате.

Сёдзаэмон догадался, что возвращается его девица. Слегка отодвинув сёдзи, она заглянула в комнату и вошла. Сёдзаэмон заметил, что глаза у девицы красные, заплаканные.

— Что случилось? — спросил он.

— А? — рассеянно откликнулась она, как–то странно опустившись мешком на татами. — Да там наша Хана–Оги со своим клиентом…

Сёдзаэмон заинтересованно смотрел на заплаканное лицо девицы.

— Ах, это все так неожиданно!

— Что там? Синдзю, двойное самоубийство, что ли?

Девица кивнула. Лицо ее стало белым, как бумага. У самого Сёдзаэмона, не отрывавшего от девицы глаз, лицо тоже заметно побледнело. Он тоже время от времени пользовался услугами девицы по имени Хана–Оги, которая за свой веселый нрав и приветливое обхождение снискала всеобщую симпатию. Только сегодня вечером он столкнулся с Хана–Оги в коридоре. Она была, как всегда, весела и беззаботно смеялась. Ничто не предвещало столь печального конца.