Шагали медленно и снова молча, давали понять этим рельсинам, что тащат их мужчины, которым не до болтовни, опускали их осторожно на теплый речной гравий и вытирали со лба пот.

Букварь шел последним в восьмерке, видел стриженые затылки, светлые, русые и черные. Затылки Виталия и Зименко были затылками близнецов. Спиркинские уши краснели, Спиркин вытягивал руки, напрягался, он был самым маленьким в восьмерке, и ему приходилось труднее всех.

— Спиркин! Колокшин! Леонтьев!

— Чего? — обернулся Букварь.

— Вас там спрашивают.

У насыпи, у черных упавших шпал, стояли два парня. Они были крупные, мордастые, в старомодных пиджаках, держали в боксерских руках чемоданы, авоськи и мешки. Парни походили друг на друга, только один из них был постарше и все время морщил нос.

— Поповы мы, — сказал старший.

— Ну и что?

— Нас к вам направили. — Младший мотнул авоськой. — Сказали, вы нас устроите с койками…

— К нам? — спросил Букварь.

— Поповы мы, — обиделся старший и сморщил нос. — Я Василий, а он Прокофий. А с вами работал Иннокентий…

— Так вы Попы! Попы! Гады и обыватели! — закричал Спиркин. — Так бы сразу и сказали! Попы вы…

— Во-во! — обрадовано заулыбался Василий и снова сморщил нос. — Попы мы! Гады! И обыватели. Попы мы!

— У вас был верблюд? И собака?

— Во-во! Хороший был верблюд. Оставили мы его ребятам. Мясокомбинатским.

— А собаку они зарыли, — сказал Виталий. — И надпись написали. Она у них съела кусок мяса.

— Мы сюда работать, — насупился младший Поп и помотал авоськой, — нас к вам насчет коек направили.

— Устроим, — сказал Букварь, — только мы сейчас не можем уйти. Вы уж подождите, а?

— Подождем. Мы вам подсобить можем. Мы все умеем. Видал, какие мы здоровые!

— Вами дороги мостить можно.

— Или вместо шпал класть, — обрадовался старший Поп.

— Ага, — сказал Букварь. — Будете с нами рельсы таскать.

Рельсы все пристраивались к шпалам. Букварь смотрел на часы, стрелки бежали быстро, и теперь можно было поверить твердо в то, что начать укладку они сегодня не успеют. Но на это было уже наплевать. Букварь понимал, что слова и звуки, которые он сегодня слышит, движения рук человеческих и инструментов, которые видит он, — самые обычные и будничные, нет в них ничего сверхкрасивого и музейного, и все же Букварь с жадностью старался запомнить все эти звуки и движения, запомнить их надолго, на всю жизнь.

Рельсы улеглись на насыпи, все, как им положено было улечься. Металл заскрежетал, заскрипел, запылил едкими крошками, сверла впились в него, начали выгрызать отверстия для костылей, узкие глубокие дыры.

— Все. Кончили, — поднял руку Макогон. — Спасибо. До завтра.

— Ну уж нет! — сказал Букварь.

— Василь Михайлович, — взмолился Зименко, — дайте хоть первое звено…

— Законодательство, — сказал Макогон. — Семичасовой рабочий день.

Рука его опустилась нерешительно, дернулась, и это означало: Макогон колеблется и хочет, чтобы его переубедили.

— Василь Михайлович… Мы ж для души…

— Это вроде учебное занятие будет.

— Ну хорошо, — махнул рукой Макогон. — Ну ладно. Ну, если учебное…

Заорали, запрыгали здоровые парни, как дети, как необсохшие несмышленыши, которым принесли в детский сад новую заводную игрушку Рванулись всей оравой к двум блестящим рельсинам, уложенным на шпалы, затопали сапожищами, разбрызгивая гравий на насыпи. Бежали радостные, довольные, кричали громко, хохотали и шлепали друг друга по спинам. Букварь видел рядом с собой смеющееся лицо Виталия, хотел крикнуть ему что-то и не нашел слов. Макогон семенил за ними, улыбался и мотал головой: «Ну и дурачье! Ну надо же! Ну и дурачье!» У рельсов застыли, замолчали, стали серьезными.

— Теперь без шума, — сказал Макогон, — теперь по-взрослому… Теперь рельсы…

Начиналось самое святое. Начиналось так просто, словно надо было вбить в стену какой-нибудь ерундовый гвоздь. Всего-навсего. Рельсы уложили прямо-прямо. Металлический треугольник приник к их стальным концам и проверил, как они лежат. Треугольник был большой, и вершина его показывала на восток. Там, за сопками и тайгой, деревянный город Тайшет ждал постукивающие по стыкам вагонные колеса.

— Зрители, — сказал Виталий. — Собираются. Кончилась всюду работа, и вот теперь потянулись к насыпи люди. Их становилось все больше и больше. Они стояли молча, словно боялись помешать самым главным рабочим в Курагине. Они смотрели.

— Тоже мне, — хмыкнул Спиркин, — что здесь, стадион, что ли?

Букварь увидел внизу, у насыпи, Ольгу, Дашу и Зойку, они смеялись и махали ему руками. Но Букварю было не до шуток, и он с серьезным видом поднял костыльный молоток.

Молотки начали стучать по металлу, начали неуверенно, словно примериваясь, словно не решались стучать всерьез. Костылями пока приметывали рельсы к шпалам, как закройщик приметывает рукав к пиджаку Макогон обползал, согнувшись, обе рельсины, все проверил жадными пальцами и желтой линейкой, выпрямился и, подумав, махнул рукой. Первый костыль можно было пришивать навечно.

— Ну, кто? — спросил Макогон. — Кого вы решили?.. Давай, Букварь, ты, что ли… Давай…

Букварь замотал головой, у него пересохло вмиг горло, но его тут же вытолкнули к торчащему черным грибом костылю: он растерянно оглянулся на застывших сзади ребят, вспомнил вдруг мелькнувшее когда-то «… с двух ударов», напрягся и ахнул молотком по тугой, неподатливой шляпке, потянул длиннющую рукоятку назад, крутанул ее и, крякнув, ахнул еще.

Шляпка чуть-чуть расплющилась и вмялась в металл накладки.

Букварь опустил молоток и потер нос.

Рванулись к нему парни, бежали, прыгали по шпалам, кричали что-то несуразное, подскочив, начали жать ему руки, шлепали своими лапищами его по плечу, вспомнили вдруг: «Качать!» — подхватили его, Букварь полетел вверх, перевертываясь, увидел, как прыгали и обнимались у насыпи люди, как махал красным флагом маленький Спиркин.

— Что вы, ребята! Я-то при чем!..

— Ты тут ни при чем! Тут первый костыль!

— Первый костыль на линии Абакан — Тайшет забит, — декламировал Спиркин, и старый, выцветший флаг рвался из его рук.

Вовсе это был и не первый костыль, — первые уже заколотили ребята в Абакане и Минусинске, но это ничего не меняло. Букварь стоял, счастливый, ошалевший, смотрел, как парни по очереди трогали вбитый им костыль и как стучали они по нему своими тяжелыми молотками, чтобы сидел крепче.

Солнце уже зашло, и воздух стал синеть. Костыльные молотки успокоились, делали теперь свое дело играючи, падали на гулкие рельсы, выбивали снопы голубых искр. Искры подскакивали и гасли тут же. Небо скучнело и на востоке стало мрачным.

— Ну ладно, — сказал Макогон. — Одно звено я вам разрешил сделать. И все. Можете идти домой.

Можно было идти домой, но никто не пошел. Стояли на насыпи всей бригадой, уставшие здорово, курили, молчали. Стояли полчаса или час, любовались первым своим звеном, смотрели на «зрителей», качали головами. «Чудные, честное слово, люди. Что мы, перекрыли Ангару, что ли? Или Волгу? Подумаешь, уложили одно звено. А сколько таких звеньев до Тайшета!»

Букварь подумал вдруг, что вот и в его взрослой жизни «уложено» первое звено, первые двенадцать с половиной метров. Это так мало, ну просто ерунда. И это страшно много. Ведь в этом звене — и Шушенское, и стальные рельсы в Саянах, и все, что произошло с Кешкой, и Николай, и Зойка, и Ольга.

Он невольно перевел взгляд туда, где час назад стояли Ольга, Зойка, Даша. Они и сейчас были там и кричали ему что-то. Он засмеялся и хотел спуститься к ним с насыпи.

Но тут он увидел, как один из каменщиков, пожилой уже, наклонился и прижал ухо к рельсине. Что он там мог услышать: постукивание колес, что ли? Ведь вся дорога была длиною в двенадцать с половиной метров. Чудак… Букварь засмеялся, покачал головой и, не выдержав вдруг, подошел к застывшему навсегда стальному звену, опустился на корточки и тоже прижал ухо к рельсу.