Алей опамятовался и убрал руку с рукояти кинжала. Но суженными глазами он смотрел на отца, и ноздри его раздувались.

– Это твои методы воспитания? – процедил он.

– Мои, – не стал отрекаться Ясень. – Чуток экстремальны, но как иначе? Время-то упущено.

– Время, – вполголоса повторил Алей, болезненно распрямляясь. Дыхание стесняло от трудно сдерживаемого бешенства. – Время… Что ты сделал с матерью? С ней ты почему так поступил?! Она же всю жизнь любила только тебя!

Лицо Ясеня со вскинутыми бровями на миг окаменело, а потом стало угрюмым. Весёлость ушла из его глаз. Он будто постарел. Теперь он смотрел на сына холодно, тяжёлым взглядом степного владыки.

– Потому что у мужчины должна быть гордость! – сказал он. – Я бы понял, Алик, если бы она просто вышла замуж. Дело такое, я десять лет как подснежник, женщине тяжело одной. Но она венчалась! Вступила в церковный, нерасторжимый брак. Какого же хрена, если она только меня любила всю жизнь, навечно вместе она захотела быть с Шишовым? Думать же надо, что ты делаешь. Даже если это всё высокие материи, которые нельзя пощупать. Особенно – если.

Алей не ответил.

Отец тоже молчал теперь. Он опустил веки и облокотился о колени, странно, печально искривляя рот.

– Что теперь? – спросил Алей.

Ясень снова усмехнулся, хотя и без прежней лёгкости.

– Теперь, – ответил он, – марш-бросок к Немясте. Есть у меня ещё одно дело.

Алей открыл рот – спросить, какое, – но сам понял быстрее.

– Летен?

– Улусник мой и раб Летька Московский.

– Как он здесь оказался? Ты и его впутал?

Хан поднял свинцовый взгляд.

– Впутал его ты, – сказал он. – А здесь он оказался по собственной воле.

Алей не поверил.

– По собственной, – продолжал Ясень. – Он гнался за мной. Благодаря тебе, почти догнал. Я тебя прощаю за это, Алик. Ты не понимал, что делаешь, а я тебе не объяснил. Но всё-таки не могу не спросить. Алик, ты же видел, что он такое, не мог не видеть. Почему ты связался с ним?

Алей сжал зубы. Ставя себя на место отца, он сознавал, что его поступок труднообъясним, а пожалуй, и глуп. Заключая договор с Летеном, Алей не видел и не понимал того, что было тогда уже известно Обережу-старшему.

Но и Ясень не понимал своего сына. Отец не понимал, на что могла подвигнуть Алея любовь к брату. Он считал Алея тепличным мальчиком, робкого десятка, не нюхавшим пороху. Он считал, что достаточно хорошенько напугать Инея, чтобы избавить его от таких же недостатков характера. Он считал, что это достойно мужчины – находить развлечение в чужом горе и ужасе.

Алей криво улыбнулся и ответил:

– Тебе не понять.

Ясень смерил сына пытливым взглядом и легко согласился:

– Наверно. Не бойся, с Летеном я разберусь сам. Уже практически разобрался.

– Ты его недооцениваешь, – сказал Алей. Пасмурная усмешка не покидала его губ.

– Нет. Как раз я оцениваю его верно, – и Ясень вдруг оскалился с прежним весельем.

…Маленькая молния, внезапный инсайт: озарение лайфхакера посетило Алея, и он судорожно глотнул спёртый воздух юрты, стиснул в пальцах плотный шёлк халата. Сейчас, глядя в непроглядно-чёрные, жуткие, смеющиеся глаза отца, он наконец понял то, что должен был понять много раньше.

Предел.

Предел Летена исчез из сфер его представлений после того, как в родной мир возвратился Ясень.

Это было немыслимо, но отец Алея уже совершил множество немыслимых вещей. Алей не видел причин сомневаться в его могуществе. Значит, Предел? Его можно каким-то образом отнять? Но ведь это неотъемлемая, базовая часть человеческой индивидуальности, много глубже, чем вкусы и привычки; она сравнима разве что с темпераментом. Предел не меняется после личностных кризисов – наоборот, эти кризисы приближают человека к Пределу. Алей имел смелость предполагать, что Предел не способна отнять даже лоботомия.

Нет, забрать его нельзя. Но, очевидно, можно блокировать. Только как это возможно технически? И… ради чего?

…а могущество Ясеня всё же имело границы. Некоторые вещи были ему неподвластны.

Алей сплёл пальцы в замок и сжал до боли.

– Ты отсёк Летена от его Предела? – очень спокойно спросил он.

– Дошло наконец-то? А ещё, говорят, гений, – Ясень зажмурился и зафыркал. – Алик, ты же не станешь спорить с тем, что этот Предел нужно было закрыть? Из человеколюбия хотя бы. Хватит с Росы одного Вождя народов.

Алей не поверил ушам. Озадаченно он уставился на отца. На его золотую шапку и серьги, на сапоги с загнутыми носами и кривую саблю в узорных ножнах, на унизанные перстнями длинные пальцы. Страшные шутки у Ясеня Обережа… Если он шутит – то каковы истинные причины его поступков? Чего он хочет добиться?

А если папа серьёзен – то в своём ли он уме?

– Папа, – осторожно сказал Алей. – В настоящий момент ты – хан Великой Орды.

– Да, – сказал Ясень. Он явно не видел противоречия. – Я кое-что не закончил. Но закончу в ближайшее время. А потом мы отправимся к Морю. Ладно, – он хлопнул в ладоши, – на сегодня хватит. Я позову тебя потом. Иди.

Алей втянул воздух сквозь зубы – и выдохнул, ничего не сказав. Повернулся и вышел.

От золотой юрты великого хана Улаан-тайджи ускакал прямиком к Саин-хатун. Его преследовала мысль, что стоило бы ещё раз навестить Инея, но сейчас он всё равно ничего не мог бы придумать. А печаль Саин отзывалась в его сердце как собственная печаль, и хотелось утолить её, обняв жену. Алей успокоил себя тем, что ему надо прежде всего отдохнуть, расслабиться и подумать, чтобы потом с успехом потрудиться. Слишком много всего случилось. Поразмыслить ему лучше всего удалось бы в одиночестве… но это здравое соображение он вовсе отбросил, нахлёстывая коня. В конце концов, мог главный герой стосковаться по своей волшебной принцессе?

Саин ждала его с ужином и улыбкой. Звезды загорались в августовском небе, несчётными огнями костров встречала их степь. Фыркали лошади, слышались песни – кто-то похвалялся победами, кто-то тосковал по любимой. На мгновение Алей ощутил удовлетворение и радость, принадлежавшие Улаану-тайджи – радость большой войны и удовлетворение от вида мощи монгольского войска. Опрометчив Ледяной Князь, что выбрался за стены своей белой крепости – эту силу ему не одолеть, и столетиями будет греметь в степи слава о победах хана Гэрэла…

Девушки Саин стреножили его коня и по знаку ханши удалились куда-то в ночь. Алей перекусил копчёными языками и варёным рисом, облизал пальцы, выпил кумыса. Саин, загадочно улыбаясь, потянула его за собой в юрту, и он, опустив полог, привлёк к себе жену. Она обхватила ладонями его голову и прижалась лбом ко лбу. Алей поцеловал её, опускаясь вместе с нею на кошмы, и она тихо сказала:

– Что ты видел сегодня утром, господин мой?

Алей разомкнул объятия.

– Ты знаешь, что я не скажу тебе, – повторил он, всё ещё оставаясь Улааном-тайджи, вещим царевичем.

– Но я могу догадаться, – сказала Саин со щемящей грустью в голосе. – Ах, как ты жесток, мой хан!

– Что?

– Ты оставляешь меня в неведении, мучиться догадками. Разве ты не понимаешь, что легче знать страшную правду?

– Легче всего ничего не знать, Саин.

– Но я не могу не знать ничего! – Саин привстала на коленях, ловя его взгляд. – Я вижу тебя! Моё сердце – твоё сердце. Моя бабка была шаманкой, от неё я унаследовала чутьё. Но я не умею добиваться от духов такого ответа, какой они дают тебе. Я слышу только «да» или «нет», и сейчас слышу – «нет».

Алей покачал головой. Было темно, только теплилась свеча в дорогом, заморского стекла фонарике. В неверном трепещущем свете раскосые глаза Саин мерцали, мерцало шитьё на её одеждах и драгоценности в ушах и на запястьях, а очертания её тела и причудливые извивы чёрных кос таяли во тьме. Она казалась порождением ночи – не грозного смертного мрака, а мягкой, ласкающей темноты, таящей секреты зачатия и рождения новой жизни.

«Осень, – вдруг вспомнил Алей. – Золотая девушка-киборг, – и почему-то прибавил: – Урусутка». Степная царевна-шаманка Саин была так глубинно, так ярко непохожа на Осень – словно фантазия, всплывшая откуда-то из подсознания… И змеёй метнулась позади глаз Алея бледная молния озарения, предвестница невозможной догадки, но Алей поймал её и придушил.