Гогия сел перед очагом, уперся локтями в колени, опустил голову на руки и застыл в молчании. Между тем, Марине, немного придя в себя, стала хлопотать по хозяйству. Она испекла детям лепешку и поделила ее между ними.
— А ты не хочешь попробовать?.. — спросила она мужа. — Что уж теперь убиваться? Ничему слезами не поможешь. Что поделаешь? Со многими и похуже нашего бывало. Умные люди говорят: беду надо каменной стеной встречать. Успокойся, съешь кусок лепешки, запей вином. Можно ли целый день не есть?
С этими словами Марине поднесла мужу стакан вина и деревянную миску с куском лепешки, замешанной на сыре.
— Отстань! — крикнул Гогия на жену, швырнув прямо в огонь миску с хлебом и стакан.
— Ой, горе мое! На нем лица нет! До еды ли ему? — воскликнула Марине. — Лишь бы ума не решился. Чего только с ним сегодня не делали злые люди? Евреи, и те так мучили христиан. И как это, — чтоб собаки меня загрызли, — я жива осталась, глядя на его муки!.. Боже, пошли беду тем, кто нас обидел! — причитала и проклинала Марине.
Надеясь, что Гогия отдохнет, выспится и постепенно успокоится, она принялась готовиться к встрече Нового года. Но что жарить? Борова забрали, кур переловили. Даже все ватрушки стащили.
Марине достала остатки муки, замесила тесто и поставила его у очага. Потом попыталась поймать курицу, но куры спали на высокой ветке и достать их было не легко. Она измучилась, но так курицы и не достала. Особенно мешала ей работать маленькая Тебро. Обиженная отцом, она прилипла к юбке матери.
— Отстань от меня, девочка, а то, клянусь, я так ошалела, что могу тебя зарезать! — крикнула она на дочь.
Она старалась оставить ее в комнате с отцом, но не тут-то было, Тебро не хотела оставаться в доме и льнула к матери.
Было уже очень поздно, когда Марине с великим трудом поймала двух кур и дала их зарезать сыну.
— Столько гонялась я за этими проклятыми курами, что мозги растряслись в голове. Они и без того у меня сегодня едва держатся. Лезу на дерево, а ветки и земля так и вертятся перед глазами! — говорила Марине.
Немного отдохнув, она снова принялась за работу. Ощипала кур, испекла три ватрушки. Потом скатала восковую овечку и из большого глиняного чана налила в кувшинчик одесского вина.[4] Было уже за полночь, когда Марине кончила работать.
А Гогия все это время сидел в угрюмой задумчивости, словно окаменев, и, не отрываясь, глядел в огонь. Он позабыл даже о своей трубке, которую так любил и никогда прежде не выпускал изо рта. Маленькая Тебро время от времени искоса сердито поглядывала на него, все еще, видимо, не забыв, как отец, такой любимый, толкнул ее беспощадно прямо в огонь и как она чуть не сгорела… Мрачное молчание отца и выражение замкнутого отчаяния на его лице вселяли в детей такой трепет, что ни один из ребят не решался подсесть к нему. Во всем доме царила жуткая тишина.
— Ложись лучше спать. Я принесу тебе теплой воды, помой ноги и ложись! Поздно уже!.. — тихим голосом сказала мужу Марине.
Гогия как будто и не слышал ее. Он все так же оцепенело сидел и глядел на огонь. Марине тяжело вздохнула и, так и не дождавшись ответа, легла спать с ребятами, надеясь, что рано или поздно Гогия ляжет тоже. Она так устала и измучилась за этот день, что сон сразу смежил ей веки.
Зловещее безмолвие стояло в доме. Лишь изредка его нарушал тяжелый вздох Марине или кого-нибудь из ребят. Огонь догорел, и пугающая черная тьма поглотила все предметы. Только ружье чуть поблескивало в углу, отражая слабый луч догоравшего уголька.
Гогия сидел без движения все на том же месте. Сон бежал от его глаз. Внимание его не задерживалось ни на чем. Только иногда кидал он взгляд в тот угол, где висело ружье, словно блеск ствола развлекал его усталый мозг.
Приближался рассвет. Уже перекликались петухи. Во дворе Гогии тоже встрепенулся петух и, взмахнув крыльями, звонко поздравил хозяина с наступлением Нового года. Этот звук вывел Гогию из оцепенения. Он вдруг сильно тряхнул головой, словно отказываясь от чего-то, потом встал и подошел к жене и детям. Он прислушался, не проснулись ли они. Но все спали глубоким сном. Гогия осторожно прошел в угол, где висело ружье, снял его со стены и направился к двери. Здесь он снова остановился, притаился и прислушался. Никто не проснулся.
Он осторожно открыл дверь, шагнул за порог и плотно прикрыл ее. И опять остановился… Полная луна клонилась к западу и глядела с чистого неба на дворик Гогии. На белом снегу, сверкавшем в лунном сиянии, лежали четкие тени от дерет вьев. Перекликались петухи, и крики их, словно осязаемые и зримые, висели в спокойном терпком морозном воздухе. Гогия увидел труп своего пса Цивиа, ясно различимый при лунном свете.
— Мой Цивиа, мой песик!.. Как он скулил!.. Горько, вероятно, было ему умирать! — тихо произнес он и, повернувшись лицом к двери, стал чуть слышно разговаривать с домом, как с живым:
— Я хочу изменить тебе, мой дом! Я хочу изменить вам, жена и дети! Простите меня! Я не мог выдержать, не мог вытерпеть и бежал!.. Я изменил тебе, Марине, на одну тебя бросил детей и сбежал от тебя!.. Ты оказалась сильнее духом, чем я… Помнишь, с какой надеждой начинали мы строить семью? Разве мы могли тогда думать, что все вот так кончится! В каком положении остается моя семья! Прости, Марине! Простите, дети! Я спасаю себя и покидаю вас! Что делать!.. Бог свидетель, с тех пор, как я помню себя, не знал я ни часу отдыха, потом своим поливал землю. Ни одного просвета, ни одного радостного дня не выпало на мою долю! Я все стерпел бы, но только не розги! Нет, после розог я жить не могу…
Гогия задумался, потом махнул рукой и глухим голосом продолжал:
— Нет, невозможно! Кончено! Прощайте, мои дорогие! Ухожу, и сам не знаю куда!.. Тебро, доченька, прости, что вчера обидел тебя! Марине, и ты прости, что не ответил лаской на твою заботу! Простите, милые, изменившему вам Гогии!.. Вы думаете, мне легко от вас уходить, терять вас?.. Я не знаю, куда ухожу!.. Голова у меня кружится, дрожь пробегает по телу, в глазах темнеет! Нет! Кончено, решено!
Гогия торопливо приставил дуло ружья к груди и большим пальцем ноги нажал на курок. Грянул выстрел, и Гогия свалился в канавку у завалинки. — Господи, взыщи с них, а не с меня!.. — невнятно пробормотал он и навеки сомкнул уста. Звук выстрела разбудил, Марине.
— Гогия, светает… Слышал выстрел? Давай встанем и мы, встретим и мы Новый год! — позвала она мужа, думая, что он спит у очага.
«Как он крепко уснул!.. Пусть поспит. Я встану, разведу огонь и потом разбужу его… Жалко будить, пусть поспит еще немного. Он так поздно заснул… И то сказать, мог ли он уснуть, столько переживши за день! Как еще только мы остались живы, и он и я!» — думала Марине, одеваясь.
Она разожгла огонь и лишь тогда заметила, что мужа в комнате нет.
— Нигде его не видно. Куда бы он мог уйти? Она открыла дверь и ступила за порог, чтобы позвать его.
Запах пороха и гари ударил ей в нос. Она испугалась.
«От соседей что ли нанесло ветром?» — подумала она и в тревоге стала звать мужа.
Ни звука.
— Пошел, должно быть, к ручейку умыться, — проговорила Марине и решила итти к ручейку. Ручеек протекал в конце двора.
Но как только она шагнула вперед, ноги ее зацепились за что-то мягкое, она споткнулась и упала.
Под ней лежал труп Гогии. Луна, опускаясь все ниже, зашла за дом, Гогия оказался в тени, и потому Марине не сразу заметила его.
— Горе мне! — вскрикнула Марине и потеряла сознание.
