- Ничего нет. Ты знаешьг я почти не курю.

- Скупишься, душа моя, - это скверно!

- Что ж делать! Батюшка и без того жалуется на большие расходы. Поздравь меня, Яблочкин; я буду жить у нашего профессора К.

- Будто? Ты не шутишь?

- Нисколько. Так угодно моему батюшке.

- Жаль, верно, старик твой еще не утратил раболепного уважения к бурсе и думает, что всякий профессор есть своего рода светило - vir doctissimus.

- Что ж ты находишь тут дурного?

- А то, что в квартире своего наставника ты займешь должность камердинера, разумеется, если ему понравишься, а не понравишься - займешь должность лакея.

- Ну, далеко хватил! Увидим!

- Увидишь, душа моя, увидишь! Во всем этом я вижу только одну хорошую сторону: квартира твоя как раз против моей, стало быть, ты можешь навещать меня, когда тебе вздумается. У меня теперь пропасть дела. Старушка-чиновница, у которой я живу и с сыном которой приготовляюсь вместе поступить в университет, ежедневно мне повторяет: “Трудитесь, молодой человек, трудитесь! Поедете, бог даст, с моим Сашенькою в Москву, я и там вас не забуду”. Такая добрая!

- Итак, ты наверное едешь в университет?

- Наверное. Советую и тебе то же сделать.

- Я бы не прочь. Батюшка не позволит. Он не хочет, чтобы я выходил из духовного звания.

- Врешь! Доброй воли у тебя недостает - вот и все! Проси, моли, плачь… что ж делать!*Не позволит!.. Я круглый сирота, а видишь, не вешаю головы! Горько иногда мне приходится, но когда подумаю, что я пробиваю себе дорогу без чужой помощи, один, собственными своими силами, что кусок хлеба, который я ем, добыт моим трудом, что перо, которым я пишу, куплено на мою трудовую копейку, что я никому не обязан и ни от кого не зависим, - и на глазах моих выступают радостные слезы… Разве это не отрадно?.. Однако прощай! Мне некогда.

После этого разговора я долго сидел в раздумье и ничего не мог придумать. Я знаю, что батюшка меня не послушает. А такой непреклонной воли, такой энергии, как у Яблочкина, у меня нет. Видно, мне придется идти беспрекословно по той дороге, которою идут другие, подобные мне, труженики.

2

Утром, вместе с батюшкою, я был у профессора Федора Федоровича К. Признаюсь, сердце сильно забилось в моей груди от какой-то глупой робости, когда в первый раз я переступил порог его передней. О нас доложил мальчуган, одетый в нанковый с разодранными локтями, бешмет. “Пусть войдут”, - послышалось за две-рью. Мы вошли. Это был кабинет профессора. Он сидел ва письменным столом и курил напиросу. На коленях его мурлыкал серый котенок. С жадным любопытством осматривал я эту комнату, это недоступное мне доселе святилище. Над диваном висели, в деревянных рамках, за стеклами, засиженными мухами, портреты неизвестных мне духовных лиц. В маленьком шкапе на одной только полке стояло несколько учебных книг; две остальные полки были пусты. На столе лежали разбросанные тетрадки и засохшие перья. Занавески на окнах потемнели от пыли. Вообще комната не отличалась особенною чистотою. “Садитесь, отец Иван, без церемонии”, - сказал профессор, не трогаясь с места, не переменяя ни на волос своего покойного положения, вероятно из опасения потревожить дремавшего котенка. Батюшка, прежде нежели сел, указал на меня и поклонился в пояс профессору. “Отдаю его вам под ваше покровительство. Учите его добру и наблюдайте за его занятиями. Покорнейше вас прошу”г и опять последовал низкий поклон. “Хорошо, хорошо! Потакать не станем. Впрочем, он из лучших учеников; следовательно, при моем надзоре, вы можете быть спокойны насчет его дальнейших успехов”. - “Покорнейше вас благодарю!” - отвечал батюшка и опять поклонился. Профессор встал и отворил дверь налево. “Вот комната, которую будет занимать ваш сын”. Комната оказалась не более четырех квадратных аршинг с тусклым окном, выходившим на задний двор. Подле стены стояла узенькая кровать, когда-то окрашенная зеленою краскою. Своею отделкою она напоминала мне кровати нашей семинарской больницы. Под задними ножками были подложены кирпичи, потому что они были ниже передних. В углу висел медный рукомойник,- под которым на черной табуретке стоял глиняный таз, до половины налитый грязною водою. Стены были оклеены бумажками, которые во многих местах отклеились и висели клоками. “Приберется, хорошая будет комната, - сказ-ал профессор, - пусть только занимается делом. Мешать ему здесь никто не станет…” - “Это главное, это главное! - повторил батюшка, - об удобстве не беспокойтесь. Мы люди привычные ко всему”. - “И прекрасно! пусть с богом переезжает”. - “Когда прикажете?” - “Хоть сейчас, мне все равно. Скажите вашему сыну, чтобы он поприлежнее занимался, а голодать за моим столом он не будет: я люблю хорошо поесть. Что вы делали во время каникул?” Последние слова относились ко мне. Я покраснел. Сказать прямо, что я возил снопы, казалось мне как-то неловко. “Почти ничего”, - отвечал я. “Это дурно! Надо трудиться: без труда далеко не уедешь”. - “И я ему то же внушаю”, - сказал батюшка. “Так и следует. Вы думаете, мне вот легко досталось, что я вышел в люди? Нет, не легко! Шестнадцать лет я не разгибал спины, сидя за книгами, да никакой твари не обидел ни словом, ни делом. У нас заносчивостию не возьмешь. Это, молодой человек, вы примите себе к сведению. Иначе целый век будете перезванивать в колокола и распевать на клиросе”. Во время этой речи профессор сидел и поглаживал рукою котенка. Мы почтительно стояли у порога. Батюшка тяжело вздыхал. “Прошу вас не оставить его своим вниманием”. - “Хорошо, хорошо!” Затем мы поклонились и вышли.

На обратном пути батюшка внимательно рассматривал огромные вывески на каменных домах, читал их и торопливо давал дорогу всякому порядочно одетому человеку. Мне кажется, он немножко как бы одичал, живя безвыездно в своей деревне. Отдохнув несколько в горенке нашей старой квартиры, где, кроме нас, не было ни одной души, он сказал мне: “Ну, Вася, тебе уже девятнадцать лет; стало быть, ты можешь понимать, что хорошо и что дурно. Учись прилежно. Старших слушай и береги деньги. Я их не жалею и помещаю тебя к профессору, желая тебе добра. Смотри же, не обмани моих надежд!” Мне было что-то очень грустно. “Батюшка, - сказал я. - Яблочкин едет в университет. Позвольте и мне с ним туда же приготовиться”. - “Пусть он едет. Час ему добрый. А ты пребывай в том звании, для которого ты призван, и мечты свои оставь, если не хочешь меня обидеть”. Я утер украдкою слезу и начал собираться к переезду на новую квартиру.

8

Вот я и на новоселье. Батюшка отправился домой но-чьюх потому что спешил к посеву ржи. Сегодня в первый раз мне пришлось обедать за одним столом с профессором. У меня недостает слов выразить, в какое затруднение поставил меня этот обед! На столе стояли два прибора, и каждый был накрыт особою салфеткою. Я решительно не знал, что мне с нею делать и куда мне ее положить. Спасибо, что профессор вывел меня из замешательства своим примером. Далее дошло дело до серебряной ложки, похожей на лодочку, тогда как я привык обходиться с деревянного, круглою. Неловко без привычки, да и только! Того и смотри, что оболью щами или скатерть, или свой атласный черный жилет. Когда мне пришлось взять на свою тарелку кусок жареного мяса и разрезывать его, я сделал-таки глупость: брызнул на белую скатерть подливкою и окончательно потерялся. Мои длинные ноги, ка-валось, стали еще длиннее. Я не знал, куда их девать. Попробовал протянуть их свободно под столом, но - увы! - толкнул ножку стола и коснулся ноги профессора. Подумал, подумал - и с величайшей осторожностию поместил их под свой стул. К счастию, в продолжение обеда профессор почти ничего не говорил, иначе как бы я мог соображать ответ и в то же время управляться с ножом и вилкою?.. Прислуживала нам старая кухарка, одетая опрятно и, как видно, хорошо энающая свое дело. Из-за стола я вышел голодным, потому что не смел дать воли своему аппетиту, не желая показаться человеком, никогда не видавшим порядочного куска. Проклятая застенчивость!..

- Ну, Белозерский, дай-ка мне папиросу; они вон на окне лежат, - сказал мне Федор Федорович, выходя из-за стола, - да, пожалуйста, будь поразвязнее и уж извини, брат, что я начинаю с тобою обращаться на ты. Смешно же нам церемониться: ты проживешь у меня не один день…