Сергей Павлович внимал, дивился и вспоминал папу.
Но тут Верка встряла. Хто вона такая, вы, може, не знаете, хотя по родственному отношению к Николаю Ивановичу вам, може, ведомо, шо эта сучка, прости, Господи, всего-навсего простая попадья, которой на роду написано рожать жопенят, варить борщ и стирать своему попу подрясник, шобы вин не выходил к народу в сраных одеждах. Да-да. Но в одну недобрую хвилину ее взяли и подвели к Святейшему. О, тут страшная интрига! И може нас почитают за дурней, за провинциялов, шо в столице будут сидеть в своей норке, як тишайшие мышки, и скромно кушать свой кусочек сыру, но мы и у Киеве преотлично знали, хто тут плетет сети и ставит верши. Владыка всегда был у курсе от своих здесь людей. А уж коли нас призвали у Москву, то и бачить за всем нам стало не в пример легче. Оно ведь все рядом, все на виду, все, знаете, як на сцене, а ты у первом ряде партэру, да еще с биноклем. Воны думали, шо мы и слепы, и глухи, як тот слепоглухопорожденный из Святаго Евангелию, а у нас, дай Боже, и стены стали глядеть, слухать и нам все переносить.
Тут, може вам известно, а може и нет, первый мастер на всякую пакость – дирэктор такого, знаете ли, заводика, шо лепит свечи для Божьих храмов и робит всякую утварь, шо потребна для службы: паникадилы, подсвэчники, чаши, пошивает облачения и даже иконы малюет. Свечки у его дрянь. В едину неделю всю церковь вам таким паровозом закоптят, будто их, прости, Господи, черти в аду делали исключительно из мазута. Владыка имел пытание от них отказаться и завести у Киеве или, може, в каком другом месте Украйны свой, не дюже громадный заводик, но ему из Москвы за таковое дерзновение так по рукам надавали, шо он, бедненький, слег и две недели лежал, буквально не вставая. А иконы! Боже ж ты мой! На Деву Марию никак невозможно взглянуть без рыданий – до того скверно они Ее пишут. Ни, знаете, умиления, ни ласки к Сыну Своему и к нам, грешным, ни подобающего мечтания в очах, а вроде бы какая-то баба наподобие смазливой торговки с нашего Подола. И страшная за все цена – за свечки поганые, за образа убогие, за митры, панагии, за всякую утварь – за все! А дирэктора фамилия – Ворхаев. Вы чуете, як Бог шельму метит? Вор да еще хаев. Шо вин натуральный и явный вор – то ясно, як Божий день. Вин тут, знаете, заехал в Чистый, где на ту пору у приемной Святейшего ложили новый паркет. Вин так глянул с усмешкой и сказав, шо на его даче паркет в сто раз лучше. А дача – палас! Три этажа, зала каминная, зала бильярдная, сауна, бассейн, зимний сад – вот они какой ему интэрес дают, свечки, иконки да митры. Нам слезки – ему денежки. Но дозвольте вас, як умного человека, спытать: если вин в дрýгой своей части – хаев, то нехай ему у паспорте пишут русского, украинца, татарина либо германца, нема вокруг дурней, шобы не чуять, якого вин роду-племени. Вин жид. И снаружи на него побачишь – ну в точности из якого-нибудь нашего мэстечка произошел: може, из Умани, а може, из Жмеринки. Их там и ныне дюже богато. И этот жид владыку на дух не переносит.
Когда мы жили у Киеве, нам как-то было до его, як до лампочки. Хде Киев, а хде та Москва? Ну заводик не дал нам открыть – и бис с ним. Не помрем. Однако же в новой должности, якую владыка получил заботами Николая Ивановича, мы обязаны пребывать здесь, у столицы, и сей Вор и Хаев в нас лютой хваткой вцепился и ту самую Верку двинул против нас, як в шахматах – королеву. Вин же ее и подклал к Святейшему. Ни-ни, мы ни коим разе не мыслим, шо у Святейшего с Веркой сэксуальны сношения. Ни! Святейший вже немощный старичок, у его всякий день врач. То, знаете ли, в голове стук, то моча скверно отходит, то по большой нужде запор. Ему никаких волнений и всяких-яких там стрэссов никоим образом! А ему – Верку. Вона баба, ничего не скажешь, пышная, шо сзаду, шо спереду, ляжки тугие, губищи толстые, щеки румяные – и у старичка мозхи враз набекрень, и он ее полюбил остатней любовью. А шо такое – последняя любовь? Крепка як смерть – и ничого иного про нее не молвишь. И потому, шо та сучка толстомясая ему не кажет – вин у лепешку расшибется, но исполнит. Так и с Нифоном. Вже все было договорено, но Вор и Хаев Верку научил, шобы вона в очах Святейшего нашего Нифона принизила, а другого, москальского архимандрита, из Лавры, Макария – аж до небес возвела. А шо у того Макария е дрýгая группа по шизофренической болезни – и Верке, и Хаеву на это плевать. Им безразлично, який это урон нанесет Русской православной церкви! Який вопль поднимут сей же час все вороги святого православия, шо де в Москальской Патриархии почали безумцев ставить на архиерейские кафедры! И Николай Иванович ничого поправить не смог. Сказав, шо по сему поводу решили Святейшего не принуждать. Пусть, говорит, шо хочет, то и воротит. Как этот, говорит, Макарий, петухом в алтаре закричит, тут мы его уберем, а Нифона поставим. А вы, говорит, уважаемый владыка, ему поспособствуйте, шобы вин поскорее закукарекал. У вас теперь возможности большие, вот и трудитесь. Мы разумеем и трудимся, но якие, сами посудите, условия! С Нифоном нас опозорили, дали от ворот поворот, великие докýменты, шо владыка готовит, не смыкая очей, лежат, як мертвяки в своих домовинах. Послезавтра, Бог даст, и вы, доктор, поможете, вин отправится с наиважнейшей миссией в Женеву. И шо? Може, Синод собрали, шобы обсудить, якой там позиции держаться? Призывал его Патриарх? Да вы шо! К Святейшему попасть труднее, чем в Совет или даже в само правительство. А почему? А потому, шо там, извините, Вера всея Руси груди свои десятого размера выставила, и владыка на них должен идти, як Суворов на Измаил!
«Аллилуиа!» – прозвучало тут из комнаты с тренажером, где у иконы великомученика Пантелеимона об исцелении митрополита молился о. Вячеслав, и Евгения Сидоровна примолкла. Сергей Павлович с облегчением вздохнул.
Что сказано о Церкви в той книге, с которой был он теперь неразлучен?
Золотой светильник?
Небесный Иерусалим?
Столп и утверждение истины?
Он глянул на архиерея, тихо постанывавшего во сне, на Евгению Сидоровну, еще пылавшую боевым огнем и порывавшуюся продолжить повесть о немощном Патриархе, вручившем сердце Верке, а церковь – Вору и Хаеву, о Николае Ивановиче, дивно поющем в паре с Нифоном… Реве та стогне Днипр широкий. Свирипый вэтер задував. Нализались и орали – старый чекист и будущий епископ. И тихо радовались их согласию митрополит со своей колдуньей.
Врата ада не одолеют ее?
Какие возможны ответы на вопрос, поневоле возникающий в смущенной и ожесточившейся душе? Ад ли в конечном счете взял верх и посмеялся как над словами Христа, так и над крестной Его смертью? И церковь, куда Николай Иванович со товарищи выписали пропуска митрополиту Антонину (на два лица), старику-Патриарху, сраженному обильной плотью молодой попадьи, Вору и Хаеву, певуну-Нифону и вот-вот закукарекающему Макарию, – не имеет ничего общего с Церковью, обещанной в Евангелии? Или она есть, Церковь Христа, Церковь Петра Ивановича и странно встретившегося Сергею Павловичу в ночном лесу старца? Но живет незримо и тайно, оберегаемая от пришествия чуждых ей по духу людей, – дабы в назначенный день явиться миру и склонить его к милосердию и любви своей неземной красотой?
Дверь отворилась. Но не о. Вячеслав, завершивший молитвенный труд, вступил в комнату, где капля за каплей втекала в тело поверженного владыки приготовленная Сергеем Павловичем живая вода. Девочка лет десяти с бледным личиком и двумя торчащими косичками встала на пороге, а за ней виден был мальчик повыше и постарше, совершенно неоспоримо и зримо изображавший собой Феодосия Григорьевича в далеком отрочестве. Быть может, и у нынешнего архиерея в том золотом возрасте имелся точно такой же кровоподтек на левой скуле, природу которого Сергей Павлович тотчас определил наметанным глазом. Удар справа. В центре заметен след в виде глубокой ссадины, причиненной твердым предметом. Сергей Павлович покосился на правую руку Евгении Сидоровны, унизанную перстнями. Завидев недвижимого Феодосия Григорьевича, незнакомого человека с ним рядом, штатив, склянку, трубку и торчащую из вены митрополита иглу, девочка всхлипнула. Комок пробежал по тонкому ее горлышку, и она шепнула: «Папочка…» И мальчик робким взором забитого щенка глянул на доктора Боголюбова, безмолвно передавая ему свою тревогу, обиду и боль.
