– Мы с тобой… – шептал Сергей Павлович и, будто повторенные эхом, но уже не его, а другим, дивным, Аниным голосом слышал в ответ те же слова:
– Мы с тобой…
– Я тебя люблю, – шептал он, замирал в ожидании эха и после минуты волнений и тревог с ликующим сердцем слышал:
– Я тебя люблю.
– Мы не расстанемся никогда, – сквозь пуховый платок на ее голове шептал он Ане в ухо, и она откликалась:
– Мы не расстанемся…
– Никогда! – требовал он от нее последнего слова, но прямо ему в губы вышептывала она страх перед судьбой, которой может прийтись не по нраву столь вызывающая уверенность людей в своем будущем. – Никогда, – наперекор ее страхам повторял он. – Иначе зачем мне она, моя жизнь?!
Но не только в Нескучном саду встречались они. Однажды, предварительно созвонившись, отправились к Зиновию Германовичу, обитавшему на Малой Бронной, в коммуналке, в маленькой комнате с окном во двор. Следуя к нему, рассуждали (преимущественно Сергей Павлович) на темы одиночества, с одной стороны, и радостей семейной жизни, с другой. Вот он приходит домой, наш Зина, и почти замертво валится на диван. Ведь у него есть диван, не правда ли?
– Есть, – кивнула Аня.
И пусть гремит о нем слава первого «моржа» нашей большой деревни, пусть налиты мощью его десница и шуйца, пусть, словно матерый олень, он еще готов догнать и покрыть распутную олениху – но разве вечерами не стонет от усталости его семидесятитрехлетняя плоть? Гудят натоптавшиеся за день ноги, ноют руки, намявшие десяток спин и два десятка ляжек, среди которых, надобно заметить, попадаются спины размером с концертный рояль и ляжки, подобные слоновьим, трещит голова от общения с директором, запойным пьяницей, поклонником «Протоколов» и поборником чистоты славянской расы, за каковую он готов принять блаженную кончину в парилке вверенной ему бани. И кто утешит его? Кто накроет одеялом? Кто проведет заботливой, хотя, может быть, и несколько морщинистой ладонью по его наголо бритой голове? Кто шепнет ему слова утешения? И кто, наконец, поставит на проигрыватель пластинку с его любимым, поначалу тягучим, а потом бурным «Болеро»? Друг милый! – горестно восклицает он, обнимая тощую подушку в давно не стиранной наволочке. Где ты?! Но в ответ доносится ему лишь гром кастрюль с коммунальной кухни и сварливый голос соседки, обличающей Зиновия Германовича в восьмом смертном грехе, а именно – в оставленном им после себя свете в уборной. Тусклая лампочка, сорок свечей. Не столько светит, сколько ссорит.
– У Зиновия Германовича, – вступилась Аня, – очень милые соседи. Две московские старушки и молодая пара, студенты.
Сергей Павлович отмахнулся. Может быть. Но что это меняет по сути? Жизнь должна клониться к закату, сопровождаемая верной любовью и неутешной печалью. Человек и без того будет одинок в смерти, чтобы одному как перст влачить ему дни своей жизни. И если бы он лично не вкусил от этой мýки одиночества! И Сергей Павлович изобразил Ане, как, едва дыша, является он домой после дежурства. Мрачный город с полутемными улицами и подъездами, где хоть глаз коли – ничего не видно, укатал его. Но гаже всего какая-нибудь прицепившаяся репейником подленькая мыслишка – а не промахнулся ли он, к примеру, со стариком Пашковым, полковником в прошлом и кадровиком какого-то НИИ в настоящем? Был ли у него всего-навсего приступ ишемической болезни, или вдруг вскоре после отъезда «Скорой» его свалил обширный инфаркт, и в предсмертном страдании он хрипит на полу? Кругленькая, толстенькая, на коротких ножках, страдающая астматической одышкой его жена мечется между ним и телефоном – но поздно. Полковник, похоже, свое отслужил. Или Елена Абрамовна из дома на углу Малой Грузинской и Большого Тишинского с верхним давлением двести восемьдесят и нижним – сто двадцать! Напрасно пытался Сергей Павлович отвезти ее в больницу. Пухлой белой дрожащей рукой она указывала на черненькую, старенькую, отвратительного, надо признать, вида и нрава собачонку и с непередаваемой нежностью говорила: «А с ней что будет?»
Собаки! Что вы делаете с людьми?!
Как верблюд, он приволакивает домой горб усталости и тревоги. Хорошо, если нет папы. Тогда можно хлебнуть чая, сжевать какой-нибудь бутерброд, выкурить папиросу и рухнуть в постель, дабы во сне увидеть все то же: темную улицу, мрачный подъезд, обшарпанную дверь, которую открывает обнаженная по пояс худая женщина с выпирающими ключицами и коричневыми сосками на маленькой, поникшей груди и сухим от ненависти и горя голосом прямо в лицо Сергею Павловичу говорит: «А он вас не дождался». И с громом захлопывает дверь.
– А меня охватывает исступление, я изо всех сил колочу в дверь, в стену, давлю звонок и все кричу, кричу, что этого не может быть, что это ошибка, он жив, и мне всего-то и надо произнести над ним одно слово… Одно только слово!
– Какое? – спросила Аня, с нежностью и состраданием засматривая ему в лицо.
– Да откуда я знаю! – едва не закричал в ответ Сергей Павлович, и шедший по Большой Бронной им навстречу полный человек в кожаном пальто с меховым воротником, портфелем в руках и седой бородкой клинышком испуганно отпрянул в сторону. – И никто не знает! Он, может быть, знал…
– И произнес, – с тихим вызовом сказала Аня.
– Произнес, – нехотя подтвердил Сергей Павлович. – У Бога, говорят, всего много… Он и Петру уделил. Тавифа, встань! И она открыла глаза свои… И Павлу. Возложил руки и прошла боль в животе и горячка. Не помню, у кого.
– У отца начальника острова Мелит.
– Мелит?
– Ну да. Нынешняя Мальта. Только ты забыл: не просто возложил руки, а предварительно помолившись.
– Ладно, ладно, – он легонько прикрыл ей рот ладонью и, ощутив ее теплое дыхание, почувствовал вдруг такое острое, горькое, саднящее, небывалое счастье, что только и смог вымолвить с мольбой: – Анечка!
– Что? – чуть помедлив, откликнулась она.
– На мой закат печальный… – сказал он и правой рукой крепко обнял ее за плечи.
Они миновали кафе с двумя аистами перед ним.
– Счастливчик, – указал на одного из них Сергей Павлович, определив почему-то, что в этой паре именно он является главой дома, защитником возлюбленной и отцом подрастающего поколения. – Погляди, как он ликует! И как вторит ему она! У них наверняка должно быть где-то гнездо и птенцы, которых он кормит лягушками из окрестных прудов. Ответь: где мое гнездо? Мои птенцы? Кому я доставлю в заботливом клюве упитанную лягушку? И будет ли рядом со мной та, чье сердце откликнется любовью на мой неустанный труд? Третьим аистом мне дóлжно встать в стороне от них, изгоем и бобылем. Дабы рядом с этой счастливой парой всяк прохожий мог узреть жалкую птицу с опущенным долу клювом, поджатой лапой, без подруги и видов на будущее.
– Ах, ты! – воскликнула Аня. – Лицемер! Без подруги! И видов на будущее! И язык у тебя повернулся!
– Не сердись. Аист – это я в прошлом. А в настоящем я почти бесприютен, но зато счастлив. И думаю: надо же было мне по совету друга Макарцева выпросить себе путевку в «Ключи», и поселиться в одной клетушке с Зиновием Германовичем, уже раскинувшим свои сети и уловившим эту твою приятельницу…
– Соседку.
– Ну соседку… С башней на голове… И ты вместе с ней. Нет, нет, это все не просто случай, – вдохновясь, говорил Сергей Павлович. – Перст судьбы. Смотри: разве ты когда-нибудь и где-нибудь – кроме, разумеется, «Ключей» – могла появиться вместе с этой Аллой? А я? Каким, спрашивается, ветром меня занесло в сожители к Зиновию Германовичу? Ты, кстати, как добыла путевку?
– У нас в редакции одна сотрудница заболела… И я вместо нее.
– Вот! – воскликнул он, словно получив теперь уже ничем не опровержимое доказательство своей правоты. – Видишь?! Ты даже не собиралась… нет, ты даже знать не знала о каких-то там «Ключах», что ты туда поедешь и что…
Они шли теперь по Малой Бронной в сторону Патриарших прудов.
– Сюда, – свернула Аня в темную подворотню, из которой виден был двор с желтыми пятнами света на сером снегу. – И знаешь, – таинственно зашептала она, прижавшись к его плечу, – я тоже верю, что мы с тобой не случайно… Я тебе даже вот что скажу, – шептала она, ведя Сергея Павловича через двор, к подъезду с покосившейся дверью. – Ты ведь тогда был такой… – она замялась, подбирая слово, – …ухажер. Есть такая порода мужиков: все девки наши. Ну вот и ты.
