Первый признак загнивания этих монополий заключается в том, что в 90-е годы ХХ века впервые после войны накопление богатства перестало само по себе вести к прогрессу в решении основных гуманитарных проблем человечества (загрязнения окружающей среды, нехватки воды, неграмот­ности, болезней, бедности, дискриминации женщин, эксплуатации детей и т. д.). Это свидетельствует об исчерпании традиционного механизма развития человечества и объективной необходимости смены его парадигмы.

Вторым проявлением загнивания глобальных монополий стал структур­ный кризис развитых экономик, а в силу их преобладания в мире — и всей мировой экономики. Высокая эффективность информационных технологий внезапно привела к классическому “кризису перепроизводства” их продукции в глобальном масштабе, который был усугублен наличием на пути расширения сбыта сразу двух барьеров: благосостояния и культуры.

Один из них стандартен: то, что растущая пропасть между развитыми странами и остальным миром приобрела технологический характер, ограничивает распространение новых технологий, которые оказываются слишком сложными, избыточно качественными и неприемлемо дорогими, и лишает развитые страны ресурсов для продолжения технологического прогресса на рыночной основе. Это осознается в терминах “цифрового неравенства”, которое ограничивает перспективы не только развивающихся, но и развитых стран.

Однако второй барьер, связанный с ориентацией информационных технологий на сознание человека, оказался совершенно неожиданным для большинства аналитиков. Принадлежность объекта воздействия к иной культуре снижает эффективность информационных технологий и ограничивает спрос на их продукцию; в результате культурный барьер, неощутимый для относительно примитивной продукции Ford , для изощренной продукции CNN оказывается непреодолимым.

В силу этого борьба за расширение рынков информационных технологий автоматически становится борьбой за вестернизацию традиционных обществ. Это вызывает крах слабых стран (даже в России с ее сильным пластом западной культуры попытки форсированной вестернизации привели лишь к национальной катастрофе, начавшейся в 1991 году, и финансово-идеологи­ческому краху 1998 года) и обострение противостояния относительно сильных незападных обществ Западу.

Сегодня это обострение используется для решения проблемы финан­сирования технологического прогресса. Ведь рост напряженности в мире, в том числе и в результате активизации международного терроризма, способствует росту военных расходов, являющихся не только инструментом стимулирования национальных экономик в рамках концепции “военного кейнсианства”, но и наиболее эффективным механизмом стимулирования технологических рывков.

Однако такой метод стимулирования развитых экономик (в первую очередь наиболее развитой экономики — США) применим лишь в краткие промежутки времени и является тем самым лекарством, которое гарантированно страшнее болезни.

Самое страшное в нем то, что он разжигает конфликт даже не столько между развитыми и неразвитыми странами, сколько между странами, относящимися к различным цивилизациям, — а глобальная конкуренция сегодня является в первую очередь межцивилизационной.

Кризис межцивилизационной конкуренции

Человеческие цивилизации — культурно-исторические общности, объединенные не только тесными экономическими связями, но и более глубокими факторами, связанными с близостью культур, — схожими системами ценностей и мотиваций, мировоззрением, образом жизни и образом действий .

Социализм и капитализм конкурировали в рамках единой культурно-цивилизационной парадигмы, и силовое поле, создаваемое биполярным противостоянием, удерживало в ее рамках остальное человечество, оказывая на него мощное преобразующее влияние. Исчезновение биполярной системы уничтожило это силовое поле, высвободив две глобальные цивилизационные инициативы: исламскую и китайскую.

Мировая конкуренция стремительно приобретает характер конкуренции между цивилизациями — и кошмарный смысл этого обыденного факта еще только начинает осознаваться человечеством. Проще всего понять его по аналогии с межнациональными конфликтами, разжигание которых является преступлением особой тяжести в силу их иррациональности: их чрезвычайно сложно погасить, так как стороны существуют в разных системах ценностей и потому в принципе не могут договориться.

Участники конкуренции между цивилизациями разделены еще глубже, чем стороны межнационального конфликта. Они не только преследуют разные цели разными методами, но и не могут понять ценности, цели и методы друг друга. Финансово-технологическая экспансия Запада, этническая — Китая и социально-религиозная — ислама не просто развертываются в разных плоскостях; они не принимают друг друга как глубоко чуждое явление, враждебное не в силу различного отношения к ключевому вопросу всякого общественного развития — вопросу о власти, — но в силу самого образа жизни. Компромисс возможен только при изменении образа жизни, то есть уничтожении участника компромисса как цивилизации .

При этом взаимопонимание, в отличие от внутрицивилизационных конфликтов, не только не является универсальным ключом к достижению компромисса, но уничтожает саму его возможность, так как лишь выявляет несовместимость конфликтующих сторон.

Конкуренция между цивилизациями не просто осуществляется по отношению к каждому ее участнику методами, являющимися для него внесистемными и потому носящими болезненный и разрушительный характер; она бескомпромиссна и нарастает даже при видимом равенстве сил и отсутствии шансов на чей-либо успех.

Каждая из трех великих цивилизаций, проникая в другую, не обогащает, но, напротив, разъедает и подрывает ее (классические примеры — этнический раскол американского общества и имманентная шаткость прозападных режимов в исламских странах). Возможно, ислам уже в ближайшее десятилетие станет “ледоколом” Китая по отношению к Западу, так же как гитлеровская Германия и, в конечном счете, сталинский СССР стали “ледоколом” рузвельтовских США по отношению к Европе.

Вместе с тем рассмотрение традиционного мирового “треугольника цивилизационных сил” (Запад — исламский мир — Китай) все менее достаточно. Мы присутствуем при еще более драматическом, чем столкновение западной и исламской цивилизаций, акте начала разделения Запада — при начале цивилизационного (а не только хозяйственного) расхождения между Евросоюзом и США.

Уже сегодня оно не дает им создать единый фронт борьбы даже с такими самоочевидными угрозами, как международный терроризм и наркомафия. Классический пример дал Буш, подписавший в прошлом году директиву, воспрещающую американцам борьбу с посевами наркосодержащих культур в Афганистане. И это при том, что после победы США над талибами производство наркотиков в Афганистане выросло в прошлом году  в 15, а в этом — еще не менее чем в 5 раз!

Причина позиции США проста: для них важнее всего видимость стабильности в Афганистане. А проблемы Европы, получающей чудовищный удар наркотиков (трафик которых в том числе идет через Косово), вероятно, воспринимаются руководством США в первую очередь через призму глобальной конкуренции.

Цивилизационная конкуренция более, чем какая-либо иная, ведется за определение “повестки дня” , то есть конкретной области противостояния и его принципов (обычно эти принципы соответствуют определенной области деятельности).

Сегодня в наиболее предпочтительном положении по-прежнему остаются США, чей комплекс целей — финансово-экономический, без отягощения какими-либо европейскими гуманитарными ценностями, — остается наиболее универсальным. В отличие от идеологической, религиозной или тем более этнической экспансии финансовая экспансия сама по себе никого не отталкивает a priori , поэтому круг ее потенциальных сторонников и потенциальных проводников максимально широк, как и возможности выбирать лучший человеческий и организационный “материал”.