До сих пор в основе Декларации прав человека лежат постулаты одной лишь западной цивилизации. Неудивительно, что в незападных странах эта Декларация все чаще характеризуется как “империализм прав человека”. Современное международное право должно уйти, наконец, от жестких техно­логий навязывания единых универсальных норм и правил политической игры и освоить новые — понимания и интерпретации ценностей разных полити­ческих культур.

Сергей Куняев

И Свет и тьма

(К 80-летию писателя Виктора Астафьева)

Вот уже три года, как нет с нами Виктора Астафьева, а страсти вокруг его имени и его прозы не утихают и очень еще не скоро утихнут. При­страстный, безоглядный, беспощадный к своим современникам, он постоян­но накалял температуру вокруг себя, поднимал воздушную волну, многих сбивающую с ног и возвращающуюся к нему же самому. Вроде и время прошло, и пыл прижизненный, казалось бы, иссяк, и несправедливости и обиды утихли в душах его бывших друзей и единомышленников, и можно уже со словами “Бог простит” спокойно и не торопясь размышлять о его творческой и человеческой судьбе. Но спокойствия как не было, так и нет.

В последние годы он стал “своим” в чуждой и враждебной ему по сути среде. Обласканный демократическими сиренами, захваленный теми, кто еще 15 лет назад без зубовного скрежета не мог слышать его имени — понимал ли он цену похвалам всей этой братии, люто ненавидящей традиционные русские ценности, без которых не мыслил Астафьев своего существования? Думаю, что понимал. И что самое интересное — эта компания также все прекрасно понимала. Расчетливо поднимая Астафьева на щит, объявляя романы “Прокляты и убиты” и “Веселый солдат” лучшими среди всего им написанного, восторгаясь его запальчивой и неумной публицистикой, они ждали своего часа. Непродолжительное время Астафьев был нужен им как знамя, которое потом, по истечении необходимости, можно превратить в половую тряпку…

И вот час расчета с писателем настал. В сентябрьском-октябрьском номере “Вопросов литературы” за 2003 год появилась статья Константина Азадовского “Переписка из двух углов Империи”, полностью посвященная приснопамятной распре Виктора Астафьева и Натана Эйдельмана. Более 10 лет либералы, нося Астафьева на руках, расчетливо не вспоминали об этом эпизоде литературной жизни, в свое время всколыхнувшем весь читающий Советский Союз. Все проклинавшие тогда Астафьева напрочь “забыли” о своих проклятиях и включились в единый славословящий хор — бывший “патриот” и “заединщик” стал рьяным демократом. Ну как после этого не утереть нос “твердолобым консерваторам”. Вот, смотрите, даже “ваш” Астафьев...

Славили — и ненавидели. В то время, как русские патриоты — Владимир Бушин, Борис Куликов, Ксения Мяло — вели с Виктором Петровичем открытый, жесткий, прямой и честный разговор, выдержанный, надо сказать, в неизмеримо более мягком тоне, чем астафьевские проклятия по адресу вчерашних друзей-патриотов.

Константин Азадовский начинает свою статью с похвал Астафьеву-писателю. “Особость и сила Астафьева-писателя — в его внутренней чест­ности, органичности, удивительной поэтичности, слиянности с русским словом. И конечно — в его человечности. Астафьев живет и мыслит сердцем; его неподдельная искренность сквозит во всем, что он пишет... Любовь ко всему живому, к природе и человеку, одушевляет написанные им страницы. Его умение опоэтизировать окружающий мир, услышать душу природы местами завораживает, кажется подчас немыслимым…” После этих общих словес идет плавный переход к последующему развенчанию: “О ненависти Астафьева можно сказать так: сердце, беззащитное перед ликом любви, беззащитно и перед личиной ненависти. Человек, всего себя отдающий Любви, способен с такой же страстью устремить нa другого свой безудержный гнев…” И все последующие двадцать пять журнальных страниц посвящены “безудержному гневу” писателя.

Конструкция статьи Азадовского слишком уж напоминает конструкцию приснопамятных “Злых заметок” Бухарина. Тот тоже начинал свое сочинение о Есенине с комплиментов: “Есенин талантлив? Конечно, да. Какой же может быть спор?.. Есенинский стих звучит нередко как серебряный ручей...” А дальше шли такие мерзкие поношения поэта и “так называемого “нацио­нального характера”, цитировать которые нет здесь никакого смысла.

Свой анализ “безудержного гнева”, содержащегося в произведениях Астафьева, Азадовский начинает с “Печального детектива”, выдирая из контекста “словцо “еврейчата” и определяя его “как некий симптом антисемитизма”. Больше о “Печальном детективе” по сути ни слова. Сразу идет переход к рассказу “Ловля пескарей в Грузии”. “Рассказ Астафьева поднял в Грузии волну негодования, всплески которой продолжались на протяжении нескольких лет. “Вы своим рассказом о Грузии, Виктор Петрович, наступили прямо на сердце наше, — обращался к Acтaфьeвy писатель Бyaчидзе, — и мы почувствовали его боль”. Но громче других прозвучал тогда голос Натана Эйдельмана, замечательного историка России, прямо обвинившего Астафьева в национализме и расизме” .

Прежде чем перейти к “замечательному историку”, стоит отметить следующее. Те, кому довелось прочесть “Такое длинное, длинное письмо Виктору Астафьеву и другие послания с картинками в черно-белом цвете” Карло Буачидзе, изданное в 1989 году в Тбилиси, знают: это “Письмо” — воинствующий антирусский документ, содержащий безудержные похвалы Сталину за тот расцвет, который наступил при нем в Грузии, и самые благодарные слова, адресованные автором отцу — рапповскому критику Тенгизу Буачидзе, неустанно боровшемуся с “великорусским шовинизмом”. В свете дальнейших рассуждений автора статьи в “Вопросах литературы” о “ядах ненависти, которыми был насыщен воздух Империи”, и его проклятий советской эпохе подобная ссылка более чем симптоматична.

Далее Азадовский переходит к переписке Астафьева и Эйдельмана — к тому, ради чего и писалась вся его статья. После короткой отсылки к Эйдель­ману следует инвектива в адрес Астафьева: “Его письмо к Эйдельману — яркий образец воинствующего антисемитизма. Омерзительные слова про “гной еврейского высокоинтеллектуального высокомерия” соседствуют с утверж­дениями о “зле”, которым якобы пропитано письмо Эйдельмана…” Воистину омерзительное обвинение в “расизме”, брошенное Эйдельманом Астафьеву, остается фактически бездоказательным.

И немудрено. Ведь Эйдельман применил определение “расистские строки” к отрывку из рассказа “Ловля пескарей в Грузии”, в котором речь идет об осквернении в XII веке татаро-монголами грузинского православного храма в Гелати. А далее, передернув все, что можно было передернуть, автор продолжил: “Удивляюсь молчанию казахов, бурятов. И кстати бы вспомнить тут других монголоидов — калмыков, крымских татар — как их в 1944 году из родных домов, степей, гор “раскосыми мордами в дерьмо”…”.

Дескать, не молчите народы, ответьте на оскорбление ваших “предков”! Учитывая то, что сия переписка распространилась не только по Москве и Ленинграду, но и по столицам союзных республик, историк-провокатор вполне мог бы поставить и себе в заслугу алмаатинские погромы, произошедшие в конце того же 1986 года. И тувинские тоже. Астафьев, по словам Азадовского, “куражился — подыгрывал себе, желая “сохранить образ”. Неужели он, умудренный жизнью, не знал, как дальше развиваются такие сценарии? Не понимал, что конфликт, начавшийся с оплеухи, может кончиться пулей? Что слово известного писателя подхватывают макашовы, зовущие к погрому? Не помнил Освенцим и Бабий Яр?”.

Такова демагогическая логика Азадовского.

Уж лучше бы он вспомнил расстрел на берегу Валдая на глазах жены и детей выдающегося русского публициста Михаила Осиповича Меньшикова, объявленного вне закона после известного декрета 1918 года об антисеми­тизме. Вспомнил бы расстрелянных и невесть где зарытых людях из “Союза русского народа”, вспомнил судьбы крестьянских поэтов, кстати, героев многочисленных публикаций нашего автора, также осужденных в том числе по статье “антисемитизм”. Эти действия, причем доведенные до конечного результата, в корне отличались от мифических “погромов”, из которых наш автор только и смог вспомнить приснопамятный “черносотенный шабаш, устроенный 18 января 1990 года в ЦДЛ, когда погромщики пытались сорвать собрание “Апреля” (движение писателей в поддержку перестройки), и возникшее вслед за этим “дело Осташвили”. И, кстати, не мог автор “Пере­писки из двух углов Империи” не знать о том, что весь этот “шабаш” был изначально спровоцирован публичным поведением самих “апрелевцев” на сцене, как и то, что единственной настоящей жертвой сего “погрома” стал Константин Осташвили, убиенный в тюрьме.