В мой горький час, в мой страшный час,

в мой смертный час...

Настало время мое.

Крысиные хвостики редиски.

Ты взойдешь, заря?

Ты придешь, моя заря?

Я уеду, и остановятся часы.

З. К. звонила. Любит.

13/VII. Вернулся. Вымылся. Завожу часы.

Завел. До упора.

14/VII. Был в иностранной комиссии. Употочился на анкетах, в биографии нагло написал: всё в анкете. Пока стерпели. На загранпаспорт. Без галстука. “Не пустят”, — говорит хвотограф. А утром звонил в издательство. Книга еще не в производстве.

В Блуднове взял кусочек хлеба у матери Яшина, положил вчера сухарик из него под икону. И еще одну привез, маленькую, с ладошку — Успение Божией матери.

— За чем очередь? — спросил я, выступая. — За колбасой, а не за книгами. Значит, еще не так всё, как хотелось бы.

В самолете разносил конфеты. В бане парился с классиками Солоухиным, Романовым, Коротаевым. Спор. Надо ли переводить “младших братьев”. Да неохота записывать. Отрывки.

Белов любим необычайно. Человек хороший необыкновенно. Жена издерганная, их можно понять, жена Романова тоже и т. д.

Сплошные суеверия от ожидания. Ощущение грядущего... нет, не буду: боюсь, сбудется.

По TV идиотизм шпионажа. Наверное, специально, чтоб хлопались инфаркт­ники, ребенка распеленывают на холоде и пр. Хлопнется — и хлеб на копейку подешевеет. Еще хлопнется — и мясо, еще — и молоко.

Милая Наденька, солнышко мое незакатное, ведь прокрадешься, ведь прочтешь. А знаешь, может быть, когда в чем-то убеждают, значит, лгут. “Слава труду!” Значит, надо в этом убеждать. Люблю тебя.

Фотографию жены держу в кошельке, подаренном дочерью. Двойной контроль. Когда кончаются деньги, все равно приятно. Деньги не держатся, но Надежда не дает унывать. А то и упрекнет, а то и подмигнет.

15 июля. Середина лета. С утра назаваривал трав да купил растирание. Как будто уполз в берлогу зализывать раны. Но было ведь много хорошего в поездке. Белая ночь с Беловым. Потом дорога с Бобришного и Василий Иванович ведет машину.

Конечно, уж больно на много я мозолей наступил. Мальчишество: говорить об архитектуре эстрады, мол, начальству солнце светит в спину, народу в глаза; глупость без конца славить Вятскую землю и довести до того, что за нее пили и т. д. Не ремесло.

Зачем говорить классикам, что если смотреть друг на друга, то кое-что сделано, а если сравнивать с прежним, то ничего, — зачем?

Сегодня четверг, привычный мой административно-дежурный день. В издательстве новый приказ: расписываться редакторам на каждой странице, предложил еще против каждой строчки.

Вдруг такая тоска сжала, будто кто камень издалека бросил, не долетел. Но в меня. Еще пара писем. Душно.

16/VII. Лучшей из всех рецензий (лучше уже никогда не будет) была вот какая.

В Линяково, когда были перенесены иконы и мы вышли, а потом еще выпили на берегу, я залез купаться, и, чтоб не замерз, Л. Н. встречал меня стопочкой. И вот он в который раз стал говорить о моей книге, теперь уже о “Ямщицкой повести”:

— Лошади о тебе хорошего мнения.

Я оделся в сухое, “принял” и стал говорить, что очень мало удалось сказать, что ходили по ней (повести) в сапогах.

— Ничего, — утешил он, — там есть доля правды.

Так что вот — лошади обо мне хорошего мнения.

Ходил сейчас в книжный магазин. Десятка выскочила (свистнула, гавкнула, накрылась). Но, слава Создателю, никакого пива, только фрукты-овощи. Ни мяса, ни рыбы. Воздержание влетает в копеечку. Персики 2 р. 50 к. за килограмм. И остальное соответственно. Но как представлю, как тяжелые пельмени липнут внутри к желудку...

Думаю, как встречать Надю.

Сварю молодой картошки. Зелень на столе, шампанское. Ромашки. Розы... да хоть бы дожить.

18 июля. Воскресенье. Одиночество моё продолжается.

Скоро неделя воздержания от мяса, рыбы и пр. Супы и пр. Только растительное. Чуть-чуть сыра. Причем получилось случайно — видеть никого неохота, готовить еду для себя одного глупо. Иногда легонько позвенит в голове — и сонливость. Но ясность мышления хорошая, спокойная. Не работаю, но читаю много.

Фитцджеральд в № 7 “ИЛ” плох, так уже в Кургане пишут, Голсуорси тоже, одна новеллка о ботинках по мысли хороша, точно-точно: чем лучше делаешь свое дело, тем хуже живешь. Ал. Маршалл для Кати хорош. Но все перекрыл Уиллис — философ-одиночка. Может быть, не только желание забыть Никольск, но и Уиллис подействовали.

Сейчас, как обыватель средней руки, смотрел открытие Олимпийских игр.

19/VII. Черепаха обиделась, я ее на ночь оставил на балконе. Но гнездо ее утеплил. Утром дождь. Пришли газеты о празднике, меня нет. Это забавляет, меня так из всех списков теряют, что пойду навстречу — всегда буду в стороне. Сегодня день езды, надо бриться.

Вечер. Весь день дождь. Стыдно даже перед градусником, который за окном. Черепаху принес в дом.

На утро заказал Лодзь. Затея полубезумная: в такую рань кто там не спит?

От Кати письмо. Послал ей сегодня А. Маршалла.

День практически пустой, так как съело издательство. Сорокин. Вечные разговоры о языке и нации. Но он искренен в своей боли. А окружение задоблюдолизское.

10/VII. Такого Hotel в Лодзи нет. Варшавская телефонистка смотрела в справочник, лодзинская знала на память, московская сострадала, но толку нет. Там еще так рано, что пусть Наденька поспит. Досада громадная. Вызов без телефона не берут. Берут, но капризничают. Глупо как всё — размечтался, что голос услышу. Отвез вчера фотографии, заполнил какую-то выездную визу. Заполнять их плёвое дело — не был, не привлекался, не участвовал, не имею, женат.

2/VII. Вчера день сжег бездарно. Занялся хозяйством, купил две двери, выставил магарыч. Принесли, примерил — нормально. В высоту. А в ширину не примерил. Оказалось, что в ширину широки, и теперь надо во всю длину ширины отпилить.

Поеду в Загорск. Надо. Вымылся, выбрился.

Надя сегодня отправилась на Балтику.

Вечер. Был в Загорске. День солнечный. И хотя за целый день выпил почти только две кружки святой воды, легкость чувствую энергичную. Много прошел пешком. Брал с собой Гоголя и Евангелие от Луки. Поставил Сергию Радонежскому и Св. Троице большую свечу. Пламя большое, трясется, выше других. Женщины снизу поднимают лица, освещаются свечами. Подходил в главном соборе ко кресту, ощутил губами тонкую насечку на серебре. Купил крестик и маленькие печатки девы Марии и св. Николая Чудотворца. Думал о маме, отце, Наде, Катеньке.

Много, как всегда, иностранцев, пионеров и милиции.

Церковь Св. Троицы внутри в лесах.

Потом обошел лавру кругом да ударился не к станции, а наоборот.

Хоть по земле походил, а то только называется — московская земля, а где она? Не ступывал — всё асфальт и бетон.

Экономика — следствие морали. Это мне ясней ясного. Когда работала жестокая поговорка: “Три колоска — три года, пять минут — пять лет”, то трудно было избежать отката-мщения —воровства и опозданий. Сколько это будет?

Дело в истории, изучать ее дух важнее для будущего, чем заниматься прибыльным хренозированием.

Написал записку Распутину о дате выезда, послал “Вол. Комс.” в Киров.

26/VII. Ночная Москва лучше дневной. Не мог уснуть. Железная дорога проложена не по рельсам, а по извилинам моего мозга. Не мог уснуть. Рано приехал на Курский. На вокзале сонное царство, но гоняют уборщицы и страшно гудят моечные машины. Улицы загажены, еще не метут. Уборщики (уборщицы) — единственные люди, которых можно оправдать за злость к людям. Остальным нельзя, не прощается.