Постоянно присутствующих священников Московской Патриархии двое: депутат о. Алексей Злобин и иеромонах о. Никон. Приходили и еще какие-то батюшки, но я видел их мельком, два или три раза. Больше всех запомнился мне худощавый, аскетического вида священник Катакомбной или Русской Православной церкви за границей о. Виктор. На вид ему 30—35. С густой бородой и длинными волосами, как и положено немодернизированному православному батюшке. Приехал, как он сам рассказал, с Украины, бросил дома хозяйство, даже бураки не выкопал. Он все время среди народа. Молится, проповедует, беседует, одобряет. Говорят, что у нас тут коммунистический мятеж. Так почему же он, представитель церкви, наиболее непримиримой к коммунистам, никогда не признававшей советскую власть, сорвался с насиженного места и прилетел сюда как на крыльях? И сейчас как будто вижу перед собой его высокую черную фигуру во главе крестного хода. За ним идут пять или шесть его неизменных спутниц с иконами, усердно поющих. А дальше уже кто придется — сегодня одни, завтра другие. Их мочит дождь, обдувает холодный ветер, под ногами лужи. Гаснут и вновь зажигаются тонкие желтые свечки. Так слабые огоньки людских сердец, колеблясь, под ледяным дыханием мира сего поднимаются к Богу…
У отца Виктора нет враждебности к Русской Православной Церкви. Но служить вместе с нашими священниками он отказывается: “Узнает наш Синод, отлучит”. Отказывается он и от нашего предложения переночевать в относительном тепле в одном из наших кабинетов. “Я уж с народом”.
* * *
Баррикады очень примитивные, из всякого рода железок и деревяшек. Кажется, любой бульдозер, не говоря уже о танке, может запросто их снести. Около баррикад тоже костры, потому что там дежурят круглые сутки. Оружие — железные и деревянные палки, аккуратно сложенные в кучки булыжники, вывороченные из мостовой, да несколько бутылок с бензином на случай, если ОМОН начнет атаку, ведь у них автоматы. Из наших автоматы имеет охрана внутри здания и те из защитников-добровольцев, которым дано право носить оружие. Как объяснял Руцкой на одной из пресс-конференций, где присутствовало много иностранных журналистов, оружие выдавалось в обмен на паспорт и регистрировалось в специальном журнале.
Между баррикадами и передвижным железным ограждением, поставлен-ным милицией, — нейтральная полоса. Сюда по молчаливому согласию можно выходить и нам, и им. За этой полосой “их” цепь — в бронежилетах, со щитами, дубинками, некоторые с автоматами. ОМОН в первые дни менялся каждые полтора часа, затем, наверное, из-за дождя, — каждые сорок минут. Интересно было наблюдать смену караулов: подходившая или отходившая (часто бегом) колонна, в плащах, с огромными четырехугольными белыми щитами и дубинками вместо мечей, напоминала сошедших с коней средне-вековых рыцарей-крестоносцев.
Основной пункт сосредоточения милиции и ОМОНа — это гостиница “Мир” рядом с мэрией. Раньше она принадлежала Верховному Совету, а теперь используется для его осады. Туда то и дело подъезжают милицейские машины и автобусы с подкреплением. Но потом эти силы стали подвозить на больших, крытых брезентом военных грузовиках. Каждое утро грузовики медленно вползают со стороны Садового кольца по узкому Девятинскому переулку и, разгрузившись, выстраиваются напротив стены американского посольства. Вечером они уезжают. Я насчитал их более шестидесяти. Подступы со стороны Нового Арбата и гостиницы “Украина” перегорожены поливальными машинами. У мэрии куча городских маршрутных автобусов, также используемых для перевозки милиции. Неужели своего транспорта у МВД не хватает? Тут же стоят две пожарные машины с размотанными шлангами. Для чего они здесь? Против огня или против людей? Но наибольшее внимание привлекает БТР желтого цвета (другие, зеленые, подошли позже), который впоследствии окрестили “Желтым Геббельсом” или “Желтой жабой”. Расположившийся перед гостиницей “Мир” носом к баррикадам, широкий, приземистый, он действительно напоминает огромную жабу, готовую к прыжку. Сначала думали, что он будет таранить баррикады, но назначение его оказалось совсем другое — пропагандистское. Отсюда и кличка “Геббельс”. С помощью мощнейшего громкоговорителя, от звуков которого на расстоянии нескольких десятков метров болят уши, он призывает к спокойствию, сдержанности и благоразумию, а также сулит блага земные тем, кто перейдет на сторону президента. Депутатам обещают выплату годичного оклада (около двух миллионов рублей), пользование ведомствен-ными лечебно-курортными учреждениями и квартиры в Москве, а работникам аппарата — трудоустройство с зарплатой, не меньше прежней.
В перерывах между соблазнительными предложениями заводят соблазнительные песенки. Музыкальная программа началась с “Путаны”, песни про проститутку, услышанной мною впервые из коммерческого ларька. “Путану” крутят постоянно. Что этим хотели сказать устроители концерта? Вернее всего, просто досадить нам, потому что знали, что у патриотов, пришедших защищать Белый дом, такая музыка не в почете. В последующие дни репертуар несколько расширился, но “Путана” преобладала. Даже когда милиция объявила траур по своему товарищу, погибшему во время одного из столкновений в Москве, эта песня продолжала звучать между скорбными сообщениями. Это вывело из терпения о. Виктора, который, поднявшись на баррикаду, сказал через громкоговоритель: “Вы чтите память вашего погибшего товарища и в то же время заводите такие песни. Это кощунство”. После этого “Путану” временно сняли с репертуара.
С нашей стороны тоже организована агитация. Выступают депутаты, ветераны войны, священники, простые люди. Обращаются и к уму, и к сердцу, и к совести. Читают стихи собственного сочинения. Поют песни: “Бьется в тесной печурке огонь”, “Выходила на берег Катюша”, “Широка страна моя родная”. Наши громкоговорители слабее, но слова сильнее, ибо идут от сердца. В них и слезы матерей, и гнев отцов, и ласка, и угроза. Примеры из истории, разъяснения законодателей, воспоминания о былой славе Родины и сокрушение о ее сегодняшней немощи. Высокий стиль оратора и соленая шутка остряка. Разве можно сравнить эти живые голоса, говорящие в большинстве своем без подготовки, с монотонно и нудно повторяемой магнитофонной записью вымученных, казенных фраз, сочиненных где-то в глуши чиновничьего кабинета. Если бы люди в погонах, как они сами себя называли, находившиеся по ту сторону баррикад, были способны воспринять искренность, заключенную в этих речах, стихах, песнях и шутках, то, скорее всего, они перешли бы на нашу сторону или, по крайней мере, оставили свои посты. Но нет, не в коня корм. Один милиционер с их стороны заявил в разговоре с нашим агитатором, что он не ельцинист, но он за порядок, и что не надо было в свое время парламенту голосовать за суверенитет России, то есть за противопоставление ее Союзу. Так какого же шута он не на нашей стороне? Любопытно, что значительная часть милиции воспитывалась еще в советском, или, точнее, в коммунистическом духе, но сейчас она стоит за Ельцина и Гайдара, то есть за капитализм. Про прусского солдата говорили, что он больше боится палки капрала, чему пули неприятеля. Чего боится русский милиционер?
Бабушка-агитатор распространяет документы съезда и указы Руцкого, напечатанные на миниатюрных листках. Милиционеры, стоящие в оцеплении с автоматами, усмехаются: “Вы бы нам лучше поднесли чаю или чего-нибудь еще погорячее”. Сердобольная старушка принимает это всерьез: “Ну, выпить у нас нету, а вот чаю сейчас организуем”. И бежит к костру доставать чай для противника. “Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих и гонящих вас…”
От нас выпускают всех желающих, а к нам не пускают почти никого. Однако немногим, в основном женщинам, удается правдами и неправдами пробиться сквозь несколько рядов оцепления. Упрашивают милиционеров, говорят, что идут в соседний с Верховным Советом дом к больной дочери или сестре. Одна старушка с туго набитой сумкой рассказывает, тяжело дыша: “Еле прошла, зато поесть вам принесла. Один милиционер говорит мне: “Стрелять в таких надо”. А я ему: “На! Стреляй в свою мать!”.
