Попробовали плоды на вкус: были они немного терпковаты, со слегка вяжущей, но уже сахаристой мякотью. Надкушенные, они мгновенно пропи­тывались белым, как молоко, соком. Привстав на колени, быстро пособирали груши-падалицы и натрусили с дерева новых плодов, которые ливнем посыпались на наши головы и плечи. С ними тоже управились споро. Потом невдалеке нашли еще одно грушевое дерево, на котором плоды были даже покрупнее, чем на первой грушанке. Грушами-дичками наполнили до отказа все, что можно было наполнить. Все были очень довольны и оживлены, а пуще всех радовалась Валентина Родионовна, говорила, как нам повезло и какое особенное варенье будет из этих лесных груш.

Когда уже собирались отъезжать домой, я вспомнил о древнем городи­щенском кургане, находившемся совсем близко отсюда, в каких-нибудь двух километрах. Я давно держал в мыслях когда-нибудь показать писателю этот курган, называемый в наших местах “тарелочкой” из-за срезанной его вершины, и, помнится, не раз упоминал о нем в наших разговорах с Евгением Ивановичем. И как же можно было теперь упустить момент и не показать эту нашу достопримечательность, обросшую разными старинными преданиями!

Евгений Иванович и его домочадцы восприняли предложение побывать на кургане с живостью, хотя чувствовалось, что заметно приустали от лесной прогулки. И вот уже, повернув в другую сторону, катим мы верховым проселком между краем хлебного поля и увалистым полынным пустырем Городищенской горы, меловые отроги которой тянутся с северной стороны на юго-запад. Еще несколько сотен метров по пыльной дороге — и впереди, слева за бугром, скрывавшим горизонт, возникает вдруг, как видение, неожиданное и загадочное, вековечный курган с обрезанной плоской макушкой. Курган не округл, как конус, а слегка продолговат, вытянут с северо-запада на юго-восток, и я думаю, что мои земляки не совсем точно назвали срезанную его верхушку “тарелочкой”, поскольку таковая своею формой предполагает определенную округлость.

Оставив машины у края дороги, молча протопали по полынной траве к подножию кургана. По крутому его склону, поросшему жесткой выгоревшей травой с вкраплениями каких-то махоньких красноватых и желтоватых цветочков, какие не встретишь в обычных степных местах, поднялись мы на плоскую, тоже травянистую поверхность курганной “тарелочки”. Только взойдя на нее и повернувшись лицом в восточную сторону, увидели, что курганный холм неожиданно обрывается вниз жутковатой, почти отвесной меловой кручей высотой метров восемьдесят, а может, и больше. И какой же простор открывался отсюда! Прямо перед нами, распахнутая во всю ширь, простиралась зеленая луговая низина, по которой, синевато поблескивая, петляла узкая лента речки Рати в окоеме курчавых береговых лозняков и ольховых зарослей; наперерез ей, по той стороне, тянулась извилистая бороздка ручья, впадавшего в речку, а за ручьем, разделявшим надвое мою Карасевку, неясно виднелась сама деревня, непривычно маленькая, с игрушечными кубиками домов, едва различимыми в буйной ракитовой поросли. Мне хотелось показать Евгению Ивановичу нашу бывшую избу, но я и сам точно не отыскал ее и указал лишь приблизительное место.

А по обе стороны Карасевки тянулись вразброс окрестные деревни — Букреево, Мальцево, Воронцово и еще дальше — большое раскидистое село Беседино — наш бывший районный центр. А за селениями начинались желтеющие поля. Они полого тянулись кверху и там, на взгорье, упирались в сизую гриву Букреевской рощи. Если же смотреть правее, за Тимский шлях, можно различить в туманной дымке другую лесную гриву, более мощную и протяженную — Тугаринскую рощу.

На всю эту неоглядную панораму, открывшуюся с вершины кургана, мои спутники взирали молча и, как показалось мне, зачарованно... Потом, обернувшись, Евгений Иванович спросил:

— А где же твоя начальная школа, о которой рассказывал?

Деревянная школа, давно закрытая за ненадобностью, стояла особняком за чертой деревни, на выгонном взгорке, и я показал ее писателю. Он перевел взгляд в сторону маячившего вдали Беседино, скрытого наполовину выступом меловой горы, раздумчиво произнес:

— Да, далековато было тебе бегать в райцентровскую школу из своей Карасевки...

— Да не так чтобы и далеко... Три версты — не крюк, как тогда мы шутили, — ответил я с улыбкой. — А другие ребята и по семь верст топали. Только в ту пору это как-то не замечалось...

— Это так, — согласно кивнул Евгений Иванович.

Под нами внизу, пересекая зеленое луговое займище и затемняя травы, плыла, словно бы перетекала округлая сиреневая тень от белогрудого облака, и писатель проследил ее путь, пока не истаяла она за дальним меловым выступом.

— А что, эта площадка на кургане всегда тут была или макушку позднее срезали? — поинтересовался Евгений Иванович.

Этого я не знал, как, думаю, не знал и никто из местных старожилов, а вот разные любопытные истории, связанные с этим курганом, слышал от карасевских стариков еще мальчишкой. И об этом я стал рассказывать Евгению Ивановичу и его спутникам. Основная версия тех старинных преданий сводилась к тому, что на городищенском кургане находилась сторожевая крепость, охранявшая эти земли от набегов татар. Говорили, что вся наша ни­зин­ная округа в стародавние времена была сплошь под водой, подсту­павшей к самой горе, и что это море или огромное озеро не под силу было переплыть обычным лошадям, а вот татарские кони будто бы переплывали. И тогда защитникам крепости приходилось пускать в ход огненные стрелы и котлы с кипящей смолой...

— И с какой стороны приплывали татары? Что твои старики говорили? — спросил Евгений Иванович, до этого молча и, как показалось мне, очень серьезно слушавший мои россказни...

— Говорили, будто со стороны Беседино. Там полноводней всего было...

— Так, так...

Евгений Иванович задавал и другие вопросы, относящиеся к истории древнего кургана, но многого я, понятно, рассказать не мог: сам знал, и то мимолетно, лишь то, что от других слышал. Видя, с каким заинтересованным вниманием воспринимает писатель этот курган и все с ним связанное, я, признаться, в полной уверенности подумал, что все это необходимо Евгению Ивановичу для задуманного им большого повествования о древнерусских временах, о чем он как-то вскользь обмолвился в разговоре... Помнится, я тогда наивно спросил у писателя, а не боязно ли приниматься за старину, ведь придется тот древний уклад воспроизводить, а главное — язык той поры...

— Ну язык-то как раз не проблема, как-нибудь слажу, — уверенно отвечал писатель.

Надо заметить, что слово “сладить” было у него одним из часто употреб­ляемых. Бывало, зайдешь домой к Евгению Ивановичу, а он, нацепив очки, выстругивает какие-то деревяшки. “Да вот, — скажет, — хочу для Ромки сладить игрушку”. А то еще спросит: “Как там с твоим рассказом? Сладишь — покажи...”. И показывал не без тайной робости, зная, сколь требователен и строг мастер, и частенько приходилось выслушивать нелицеприятные, порой жесткие, но верные и точные суждения о своем сочинении... Но бывали редкие, правда, и радостные случаи, когда писатель сразу и почти безоговорочно принимал написанное тобой и, более того, сам способствовал его напечатанию. Так было у меня с рассказом о балалайке, который Евгений Иванович предложил для первой публикации в газету “Курская правда”, а затем отослал рукопись в столичный еженедельник “Литературная Россия”. И каким же праздником было увидеть полтора месяца спустя свой рассказ на страницах еженедельника с предисловием Евгения Ивановича! Преди­словие было совсем коротенькое, всего несколько теплых строк, но под ними стояла подпись самого Евгения Носова, а это дорогого стоило...

И сколько таких, как я, неоперившихся литературных птенцов, хотя и великовозрастных, обрело опору под могучим носовским крылом!.. Иван Евсеенко, Михаил Еськов, Владимир Детков, Игорь Лободин и многие другие, всех не перечесть, — все они вышли на широкую литературную дорогу под приглядом и попечительством Евгения Носова. И книжки с его предисловиями в разное время выходили у каждого из нас то в Москве, то в местных изда­тельствах. А скольким литературным новобранцам дал он свои рекомендации для вступления в писательский Союз, в их числе и автору этих строк.