Опять-таки поразительно (и прекрасно) у Дружникова, что за “тенью” Пушкина (на сей раз это не “мадонна”, а “дряхлая голубка”) видна собственная драма Арины Родионовны Пушкин этой драмы не видит, этой стороной её жизни не интересуется”*.

Ну буквально все не так. Никакой крепостной жертвой она не была. Ещё в 1799 году получила вольную, но предпочла жизнь в пушкинской семье, воспитав всех Пушкиных-детей. Никто без спроса не отнимал ни молодости, ни любви и не коверкал смолоду жизни. Муж умер, когда ей было уже за сорок, и она уже имела четверых детей, когда стала няней у Пушкиных. Тем более никакой умной бестией средних лет, поставлявшей девок, она в Михайловском быть не могла: ей уже шло к семидесяти — совсем не средний возраст и по нынешнему времени: потому у Пушкина и голубка дряхлая . И Пушкин интересовался разными сторонами её жизни, даже (редчайший для него случай) выгнал в Михайловском управительницу Розу Григорьевну, досаждавшую няне, знал и её детей, хранил до конца надиктованные ею записочки: она была неграмотна.

Если говорят о друзьях, то получается: Соболевский в друзьях Пушкина потому, что Калибан, развратник и обжора, а не потому, что вернейший и преданнейший ему человек, выручавший в издательских делах и спасавший в дуэльных, образованнейший и страстный книжник: библиоман и библиофил.

Что уж говорить о Наталье Николаевне — она, как и пророчил Пушкин, будет, по его же слову, безвинно страдать и до сей поры страдает.

Естественно, если наше всё — Алла Пугачёва, то уж Пушкин, конечно, — наше ничего.

Всё это знак беды. Думаю, что и сама Пугачёва  вместе со всеми нами должна прийти в ужас.

Наглядно видишь, как стремится опутать, поглотить и опустить шоу-бизнес молодого одаренного Николая Баскова.

Вот он уже поёт в эстрадной паре (не назвать же это — дуэтом) с беста­ланной, безголосой “дивой”. Для потехи? Для контраста? Ничего: контраст может скоро и сгладиться. Читал ли школьник Коля Басков повесть Гоголя “Портрет”?

Кстати, язык, как всегда, выдает суть дела — даже звучанием: поп-музыкант, поп-певица. Одно слово — попса . И ясно, что культура и искусство здесь абсо­лютно ни при чём — просто механизм, приспособленный для выкола­чивания денег. И уже не ансамбли создаются, но сколачиваются группы — для своего рода сценического наперсточничества, тем более что желающих вовлечься в игру всегда найдется немало: хоть подворотня, хоть стадион. А вот об утечке всей этой публики на Запад что-то не слышно — а куда как хорошо было бы кого-то сплавить. Но всё наоборот: откат назад даже уже слитых сточных вод. Впрочем, куда особенно потечёшь, заняв почётное девятое место из десяти или семнадцатое из восемнадцати после каких-нибудь соревновательных выступлений. Да и с “фанерным” мошенничеством там обходятся без нашего благодушия.

Речь совсем не о том, чтобы выключить популярную музыку (правда, стре­ми­тельно катящуюся вниз) и предаться Моцарту. Кафе-шантан, талант­ливый и бесталанный, был и, наверное, будет всегда. Дело в том, что кафе-шантан начинает воплощать культуру вообще, а кафе-шантанные певички и развязные, точнее — “отвязанные”, конферансье — представи­тельствовать за искусство в целом, к тому же заседая в комиссиях, советах и комитетах и, значит, здесь тоже что-то определяя и направляя.

Посмотрите навскидку любую программу нашего отечественного музы­каль­ного ТВ, рассчитанного прежде всего на молодежь: своеобразный коктейль из музыкального курева, пива, эротики и наркотиков — с 6 утра до 12 ночи. Англичане опытным путём установили, что подобная музыка гораздо вреднее даже грохота отбойных молотков, а регулярное и максимальное её прослушивание способно со временем превращать людей в идиотов. Музыкальная же классика оказывается полезной даже физиологически. Речь опять не о замене саксофонов на балалайки. И все же до сих пор нахожусь под давним уже впечатлением от концерта “Русская балалайка”. И знаете где? — в Филадельфии. И знаете, сколько участников? — тысяча: не зрителей, а исполнителей. И знаете — как встречали!

Массовая (не народная, а подчас и антинародная) культура — неизменная составляющая любого общества. Но она ещё никогда не была столь агрес­сивной и — повторюсь — никогда ещё в такой степени не претендовала на обще­культурное представительство, заняв почти все теле- и радио­пространство.

Я привёл только несколько примеров из области, может быть, более других распространяющейся на молодежь. Но разве не то же в бесконечных телесериалах и т. п.?

И дело не в примерах, а в том, что они демонстрируют разрушение остатков иерархии там, где она ещё сохранилась, утрату последних критериев, если они еще существуют, возможность, необходимость и соблаз­нительность неразличения — что есть что : добро, зло, стыд, бесстыдство... Утвердились носители и глашатаи принципа: вы думали, это нельзя; нет — дозволено всё: сами видите.

Какое всё это имеет отношение к литературной классике, к изучению её и к её преподаванию?

А то, что именно на неё легла, может быть, ещё дотоле небывалая, колоссальная ответственность.

“Русская литература!!! Какой могучий, развернутый, глубоко эшелони­рованный в веках фронт, наступающий постоянно в одном направлении — к братству, добру, свету.

Разрушив первую линию, еще не окрепшую линию, враг наткнется на старую, еще более могучую, удастся повредить её — он выйдет на еще более старую, чудовищно могучую” (В. Гаврилин)*.

Теснимый всюду, этот фронт сейчас проходит, по сути, уже только через школу — последний укрепрайон. И где-то с обвалившимися стенами, где-то со сбитыми башнями, где-то с зияющими пробоинами, он пока еще стоит. И — иногда больные и пожилые, подчас неумелые, почти всегда на пределе сил защитники — учителя — еще не все разбежались.

Не потому ли, не тратясь на преодоление всяких оборонных линий, реши­ли взорвать всё разом? Был и такой план: просто отменить литературу как школьный предмет. Пока, слава Богу, пронесло. И не все очаги сопро­тивления подавлены. Министерство печати все же имеет кое-какие денежки и энергично поддерживает так называемую “социально-значимую”, да и просто хорошую литературу. Подобный издательский совет создан в петер­бургской администрации и регулярно делает то же самое. Недавно я получил письмо от первого заместителя министра образования В. Болотова, признавшего, что предусмотренных двух недельных часов на литературу действительно мало, и вопрос о введении такой квоты не решен. Создается Центр — и соответствующие программы — “Русский язык”. Но он будет кособоким, если не вовлечёт стихии русской литературы. Соответственно и назвать его нужно “Русское слово”. Профессор Московского университета Л. Касаткин абсолютно точно пишет, что предмет русского языка в школьной программе нужно повернуть в другое русло — в сторону изучения русской классики.

Тогда и о законах можно не заботиться: старая русская классика оградит язык надежнее, чем новая русская юриспруденция. Можно без секунды сомнений сказать, что без русской литературы все усилия по спасению русского языка обречены. В качестве языка бюрократии, техники, существенной части науки, бизнеса трудно противостоять английскому. Силу, могущую обеспечить в мире соревновательность русскому языку с английским, может дать только великая русская литература. Лишить его этой силы, к чему предпринимаются ныне могучие усилия, — значит лишить его конкурентной способности на мировом общекультурном поле.

Так что проблемы и с линиями, и с обороной, и с наступлениями остались. А ведь выходит масса книг, на книжных ярмарках глаза то разбегаются — от разнообразия, то собираются в кучку — на авторах, раньше часто просто недоступных. Да один наш Пушкинский Дом в 2001 году, например, в среднем каждую неделю выпускал по книге. И — слава Богу — без идеологического давления. И они бывали успешными номинантами на выставках, проскакивали и на государственные премии. Но — тиражи... Не буду говорить о специальной литературе. Известно, что Пушкинский Дом как академический институт помимо прочего издает академические, то есть исчерпывающе полные собрания русской классики, научно подготовленные текстологически и обильно комментированные. За нами Лермонтов, Белинский, Тургенев, Достоевский и т. д. Решусь сказать, что и снижения уровня не только не произошло, но текстологическая работа совершенствовалась и коммента­торская практика обогащалась. И кадры сохранились: из Пушкинского Дома почти никто не сбежал. Хотя не нужно думать, что филологи там не востре­бованы: скажем, американская русистика за счёт уехавших существенно обогатилась.