Дубрав не видно — степь нагая

Над морем стелется одна...

Ни у кого не вызывает сомнения: вот этот пейзаж — одесский. Можно вспомнить и из “Записок графа М. Д. Бутурлина” (Русский архив. 1897, 5, с. 26): “Хуторки, то есть летние дачи, тянутся нитью один за другим у самого морского побережья, и только в них встречается растительность, но они скрываются под перпендикулярным отвесом берега, а к ним спускаешься крутым скатом. За исключением этих оазисов, тянувшихся узкой лентой вдоль самого морского берега, все почти остальное — одна необозримая голая степь без жилищ и растительности”.

“Дубрав не видно, — пишет поэт, — степь нагая...”. И случайно ли вот такие — гекзаметром! — строчки рядом? —

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,

Стройные сосны кругом склонились ветвями, и тенью

Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах

Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень

Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет

Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется

Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.

Пушкинисты (С. М. Бонди, Т. Г. Цявловская) считают эти стихи 1827 года началом незавершенной шутливой поэмы, задуманной еще в 1821 году, объединявшей, по замыслу, несколько античных мифов. Сохранился план поэмы “Актеон” об одноименном герое, влюбившемся в Диану (греч. Артемида), увидев ее... во время купанья.

Тотчас вспоминаются стихи 1820 года “Нереида”:

Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,

На утренней заре я видел Нереиду.

Сокрытый меж дерев, едва я мог дохнуть:

Над ясной влагою полубогиня грудь

Младую, белую как лебедь воздымала

И пену из власов струею выжимала.

В Киеве 8 февраля 1821 года Пушкин написал стихи “Земля и море” — “мысль его все еще жила у берегов Тавриды” (П. И. Бартенев. Пушкин в Южной России. М., 1914, с. 66). В них —

...Когда же волны по брегам

Ревут, кипят и пеной плещут,

И гром гремит по небесам,

И молнии во мраке блещут, —

Я удаляюсь от морей

В гостеприимные дубровы;

Земля мне кажется верней...

...И я в надежной тишине

Внимаю шум ручья долины.

В 1826 году поэт напишет прелестную вещь: “Из Ариостова “Orlando Furioso”. Почему именно эти 12 октав из ХХIII песни поэмы “Неистовый Орландо” итальянского поэта Ариосто (1474—1563) привлекли его внимание и он сделал “вольный перевод”? Перечитайте — и узнаете о “пещере темной”, там, “где своды /Гора склонила на ручей”, где “Кривой, бродящей повиликой /Завешен был тенистый вход”. Здесь и — “Ручей прозрачнее стекла”, и — “Природа милыми цветами /Тенистый берег убрала/ И обсадила древе­сами...”. Узнаете о поэте Медоре, воспевающем “Приют любви, забав и лени /Где с Анджеликой молодой,... /Любимой многими — порой /Я знал утехи Купидона”.

...На воды, луг, на тень и лес

Зовите благодать небес, —

молит счастливый поэт Медор “господ любовников”, “дам, рыцарей и всевозможных /Пришельцев здешних иль дорожных...”. Узнаете о несчастном графе Орландо, “рыцаре бедном”, уставшем “под латами”, случайно обнаружившем “приют жестокий и ужасный” (для него!) его “китайской царевны” и Медора. Надо же — китайской!.. Ну как не вспомнить о графе, генерале Я. О. Витте?!

Можно вспомнить неоконченное — а как много обещающее! — “Недавно бедный музульман...” (1821) о “музульмане” “из Юрзуфа”, что близ него, “на конце долины” увидел ручей “и лег в тени ветвей”. О “журчанье вод”, “дерев вершинах”, “душистой траве”, неживших, говоривших: “Люби иль почивай!..” Заметьте: ручей, долина, дубровы (деревья), занавешенный растениями вход повторяются.

Конечно, поэт описывает “пещеру” в Крыму.

Интересным мне видится описание красот Ореанды там же, в Крыму, где было имение графа, генерала Я. О. Витта. Сравнение с “величественнейшими красотами избраннейших мест Южной Калабрии, Италии и даже чудесной Сицилии” — “в уменьшенном размере, красоты причудливейшей природы” (Путеуказатель Южного Крыма. Одесса, 1866, с.38). Так же интересно сопоставление пещер Кизил-Коба близ Чатырдага в Крыму и таинственных пещер с богатейшим месторождением золота, разрабатываемым семейст­вами “посвященных” в романе Я. Потоцкого “Рукопись, найденная в Сарагосе”. О нем идет речь в постскриптуме известного письма Вибельман Пушкину из Одессы (26 декабря 1833). Т. Г. Цявловская, ссылаясь на свидетельство А. М. Де-Рибаса (со слов отца его М. Ф. Де-Рибаса), писала, что К. Собань­ская говорила о Пушкине: “Мы читаем с ним романы, которые мне дает де Витт” (Рукою Пушкина. М.-Л., Academia, 1935, с.200).

Пещеры Кизил-Коба времен А. С. Пушкина, с “небольшим водопадом невда­леке”, неким “родом озерка” с “чистой и вкусной” водой описал Н. С. Все­волжский (Крым и Одесса. Путевые заметки. Сын Отечества, т.VI, СПб., 1838, отд. III, с. 10—12). Он же свидетельствует о бытовавшей в Крыму легенде, что пещеры “вырыл царь Соломон”, дабы там “зарыть свои сокровища”. Всеволжский свидетельствует, что к пещерам ведет “довольно крутая гора, шагов в 300”.

Вспомним из восхитительной “Тавриды” (1822):

За нею по наклону гор

Я шел дорогой неизвестной ,

И примечал мой робкий взор

Следы ноги ее прелестной...

                                          (здесь и ниже выделено мною. — Л. В. )

Перечитаем из стихов 1821 года:

Скажите мне: кто видел край прелестный,

Где я любил, изгнанник неизвестный?

Златой предел! любимый край Эльвины

К тебе летят желания мои!

Я помню скал прибрежные стремнины,

Я помню вод веселые струи,

И тень, и шум, и красные долины,

Где в тишине простых татар семьи

Среди забот и с дружбою взаимной

Под кровлею живут гостеприимной...

В Рабочих тетрадях Пушкина (т. IV, ПД 835, л. 31) обращает на себя внимание рисунок небольшого водопада с горы, поросшей кустарником. Лист заполнен черновыми вариантами строф III и IV Главы четвертой “Евгения Онегина”. Впоследствии выпущенные из текста “Евгения Онегина” строфы, начатые на этом листе, будут опубликованы в октябре 1827 года в “Московском вестнике” под названием “Женщины”. Где, в частности:

...Пред ней я таял в тишине:

Ее любовь казалась мне

Недосягаемым блаженством.

Жить, умереть у милых ног.

Иного я желать не мог.

*   *   *

То вдруг ее я ненавидел,

И трепетал, и слезы лил,

С тоской и ужасом в ней видел

Созданье злобных, тайных сил;

Ее пронзительные взоры,

Улыбка, голос, разговоры —

Все было в ней отравлено,

Изменой злой напоено,

Все в ней алкало слез и стона,

Питалось кровию моей...

Не пропустим значительного многоточия в строфе “Прекрасны вы, брега Тавриды...” из “Путешествий Онегина”:

...А там, меж хижиной татар...

Какой во мне проснулся жар!

Какой волшебною тоскою

Стеснялась пламенная грудь!

Но, муза! прошлое забудь.

П. И. Бартенев писал, что в стихах, связанных с Крымом, постоянно является “женский образ”— “святыня души его, которую он строго чтил и берег от чужих взоров”. Да, похоже, она — “Неназываемая” (NN!), но почему?

Конечно, и дочери генерала Н. Н. Раевского, в частности прелестная 13—15-летняя (разные источники называют возраст 13,14,15 лет) Мария, восхищали, волновали, вдохновляли юного поэта 21 года от роду. Но представить их “царевнами” “приюта любви”? Для этого надо не только не знать, не понимать времени, но и не уважать ни Раевских, ни Пушкина.