В своих “Воспоминаниях” редактор газеты-журнала “Гражданин” Виктор Феофилович Пуцыкович (1843—1909) пишет: “...Ф. М. Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчет этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать. Проездом в 1879 г. летом в Эмс и обратно в Петербург наш знаменитый повсюду писатель провел несколько дней в Берлине. Вот что он мне, между прочим, прямо тогда продиктовал с просьбою написать об этом: “Федор Михайлович с этою легендою о Великом инквизиторе достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности или — как это прибавил он — в своем творчестве...” На вопрос же мой, что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни (“Братья Карамазовы”), и почему именно он считает не самый роман, имевший такой успех даже до окончания его, важным, а эту легенду, он объяснил мне вот что. Он тему этой легенды, так сказать, выносил в своей душе почти в течение всей жизни (выделено мной — В. И. ) и желал бы ее именно теперь пустить в ход, так как не знает, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать” *. Виктор Феофилович был человек аккуратный, даже скрупулезный. Приведенный текст записи вполне по смыслу совпадает с утверждением Любови Федоровны Достоевской, что ее отец, по преданиям семьи, изобразил себя, каким он был в двадцатилетнем возрасте, в... Иване Карамазове. На первую половину 40-х годов пришелся период отдаления от Церкви и борения с собственными сомнениями. Вернулся в лоно будущий автор “Братьев Карамазовых” лишь после ссоры с Белинским, случившейся в начале 1847 года и приведшей к разрыву отношений.

Образ Великого Инквизитора: первые штрихи

Итак, замысел Легенды о Великом Инквизиторе возник у писателя рано, и, судя по его словам, он начал создавать этот сложный персонаж почти одновременно с началом своей литературной деятельности. Точнее было бы сказать, собирать образ Великого Инквизитора. Скорее всего, помощник пастора лишь подтолкнул Достоевского к созданию этого образа. Священнослужитель окончил в 1826—1829 годах курс теологии в университетском Дерпте с золотой медалью и обрел звание кандидата теологии в 1829—1831 годах. Впоследствии, наряду с храмовой службой, Хуун на протяжении 27 лет (!) был духовником в ревельской гимназии и преподавал там иврит и греческий язык**.

Популярность его была действительно велика, коль скоро именитый художник дюссельдорфской школы Эдуард фон Гебхардт (1838—1925) написал с него живописный портрет, хранившийся долгие годы в храме. В 1938 году полотно было выставлено вместе с другими работами на персональной выставке работ Гебхардта в Таллине***.

Другой известный художник из балтийских немцев, Август Георг Вильгельм Пецольд (1795—1859), создал в 1842 году литографический портрет фон Хууна. Заметим, что литография была изготовлена в самое преддверие первого приезда Достоевского.

...С пожелтевшего, в пятнах, с надорванными углами бумажного листа мимо вас смотрит сухощавое лицо мужчины среднего возраста. Прямо и высоко посаженная голова на вытянутой шее. Большой и выпуклый лоб с начесанной на правый висок прядью волос, что часто встречается у людей своенравных, решительных. Таких мало интересует мнение окружающих. Его плотно сомкнутые губы едва растянуты в подобии улыбки. В ней — скепсис и подспудное желание смягчить возможное впечатление о недоверчивости. Не улыбаются лишь умные глаза. Они ясно, холодно, спокойно и сосредоточенно смотрят куда-то вдаль и в себя, скрывая затаенную энергию духа и страстность нрава. Скрытностью и твердой уверенностью в собственной правоте веет от лица этого человека, обликом своим вряд ли располагающего к откровенности. По крайней мере, при первом соприкосновении, при первом знакомстве. Он знает себе цену и к снисхождению не склонен. На этой литогравюре*, отпечатанной в одной из ревельских мастерских (v.Pohl), под изображением — надпись на немецком языке: “Ihr Lieben hat uns Gott also geliebet, so sollen wir uns auch unter einander lieben. Joh.4.11”. “Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга”, — узнается цитата из IV главы Первого соборного послания святого апостола Иоанна Богослова.

Напомним, глава начинается со слов: “...не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире”. Случайно ли появилась цитата именно из этой части послания Иоанна? Изобличение пороков и лжеучительства было действительно в 40-х годах излюбленной темой в проповедях фон Хууна, ревностного священнослужителя с фамилией несколько смешной и столь не созвучной его облику и манере держаться**. Сильная натура...

Стало быть, Ризенкампф не прибегал к красному словцу, рассказывая о существенном влиянии талантливого проповедника на местное сообщество. Общественное мнение, если говорить о критическом его характере, далеко не всегда отражает внутреннюю суть того, кому, так сказать, “косточки моют”. Поэтому и Достоевский, если он и получил первый толчок к изображению Великого Инквизитора в Ревеле от впечатлений о Хууне, вряд ли писал образ мрачного властителя дум паствы с помощника ревельского пастора с точностью до деталей. Великий романист оставляет Инквизитора даже безымянным. Более того, он помещает место действия в далекую Испанию, в город Севилью, где никогда сам не был. Оттого и назвал устами Ивана Карамазова историю его легендой.

Напомню о ней. Иван рассказывает об ожидании людьми пришествия Сына Небесного: “Пятнадцать веков уже минуло тому, как он дал обетование прийти во царствии своем, пятнадцать веков, как пророк его написал: “Се гряду скоро”. “О дне же сем и часе не знает даже и сын, токмо лишь отец мой небесный”, как рек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежней верой и с прежним умилением. О, с большей даже верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку:

Верь тому, что сердце скажет,

Нет залогов от небес.

И только одна лишь вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, “подобная светильнику” (то есть церкви), “пала на источники вод, и стали они горьки”. Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса...”. Внимательный читатель заметит, что герой романа говорит о появлении страшной ереси на севере Европы, “в Германии”. Время действия тоже совпадает. Пиетизм, как религиозное течение, и имеющее с ним непосредственную связь гернгутерство получили начало от движения “богемских братьев”***, зародившегося как раз в XV—XVI веках, то есть в то время, когда “пятнадцать веков уже минуло” с Рождения Христова. Однако возникает вопрос: почему именно гернгутерство и связанный с ним пиетизм могли навеять Достоевскому сравнение со “страшной ересью”, коль скоро эти учения, напротив, призывали к большей набожности? Здесь необходимо отметить, что в XIX веке эпитет “пиетист” приобрел негативный смысл, им тогда называли людей показной набожности. А ведь именно таков Великий Инквизитор. И именно тема об искупительной жертве Христа, центральная для гуситов, “богемских братьев”, а затем и для гернгутеров и пиетистов, становится центральной в диалоге Сына Небесного и Инквизитора. Анализу легенды посвятил свой великолепный труд замечательный русский философ Василий Васильевич Розанов. Он так и назвал свое исследование: “Легенда о Великом Инквизиторе”. Розанов приводит в своей работе большой отрезок текста из “Братьев Карамазовых”. Как ни утомительно длинное цитирование, повторить часть его для иллюстрации просто необходимо.