На самом деле никакого бешеного расстрела “Очакова” не было и в помине. Даже рассуждая логически, невозможно предположить, чтобы командование Черноморским флотом горело желанием уничтожить собственный новейший крейсер. Задача Чухнина была совершенно иной: заставить мятежников прекратить огонь и спустить флаг. Едва это было исполнено, как огонь был немедленно прекращен. Согласно официальным отчетам, по крейсеру было сделано всего шесть залпов. При этом делались они с достаточно большим интервалом, так как общее время обстрела заняло двадцать пять минут. Кроме этого, трудно предположить, что расстреливаемый в упор трехсотпятимиллиметровыми снарядами неподвижный крейсер вообще мог остаться на плаву, ведь для его уничтожения хватило бы всего двух-трех попаданий, ведь промахнуться с дистанции в три-пять кабельтовых по столь большой и неподвижной цели было просто невозможно. Документы показывают, что огонь велся прежде всего орудиями малого калибра, с тем чтобы не пробить броневой пояс “Очакова”, то есть не поразить его жизненно важные отсеки. Историкам кораблестроения хорошо известна схема повреждений “Очакова”. Последний раз она была напечатана в книге Р. Мельникова “Крейсер “Очаков” (Ленинград, Судостроение, 1996 г.) Не надо быть большим специалистом, чтобы увидеть по схеме, что крейсер вообще не получил попаданий крупнокалиберными снарядами. В отчете по итогам обстрела говорится, что одно попадание 10-дюймового снаряда в крейсер, скорее всего, все же наблюдали. Однако, согласно схеме, все пробоины сосредоточены в районе верхней палубы и весьма малы по размерам. Это доказывает, что на поражение стреляла только мелкокалиберная артиллерия. Тяжелые орудия создавали, скорее всего, психологический фон, пугая громом своих пушек восставших. Береговая артиллерия при этом стреляла шрапнелью, кроме этого, велся еще огонь и из винтовок. Эта стрельба могла принести вред только людям, находящимся вне укрытий на верхней палубе. Кроме этого, часть комендоров с броненосцев вообще сознательно стреляла мимо. Их неразорвавшиеся снаряды потом находили далеко на берегу. В ходе обстрела “Очакова” у крейсера пострадали прежде всего надстройки. Начавшийся к концу обстрела пожар был вызван детонацией боевых зарядов в кормовом погребе. Лучшим доказательством не слишком больших повреждений “Очакова” служит тот факт, что после окончания восстания корабль даже не отправляли на ремонт в Николаев, а ограничились местным ремонтом на маломощном Севастопольском судоремонтном заводе.
Ну а что же Шмидт, как он сражался с врагом? Как явствует из документов, “Очаков” ответного огня почти не вел, с него ответили всего несколькими выстрелами и не добились ни одного попадания. Все командование Шмидтом во время боя свелось лишь к одной команде: “Комендорам к орудиям!” После этого он вообще утратил какой-либо контроль над ситуацией. Дело в том, что на мятежном крейсере с первой минуты боя началась паника. Пожары никто не тушил, а пробоины никто не заделывал. Как боевой командир Шмидт показал себя полным ничтожеством. Вполне возможно, что у него снова начался очередной припадок. Факт безначалия на “Очакове” подтверждают все без исключения участники восстания.
Насчет потерь “очаковцев” существуют самые различные предположения. Скорее всего, они были относительно небольшими: не более двадцати-тридцати убитых и человек восемьдесят раненых. Команда “Очакова” не насчитывала и четырехсот человек. Что касается Чухнина, то едва был прекращен обстрел крейсера, он немедленно направил к нему баркасы и катера, на которых все остававшиеся к тому времени на борту люди были вывезены, а раненые отправлены в госпиталь.
А теперь зададимся вполне закономерным вопросом: как должен был поступить в создавшейся ситуации Петр Шмидт? Как честный человек, спровоцировавший людей на военную акцию и возглавивший их, обещавший всем спасение, как человек, на чьей совести была упущенная возможность переломить ход восстания, он, видимо, должен был до конца оставаться на борту горящего крейсера и погибнуть на нем. По крайней мере это был бы офицерский поступок! Это было бы весьма логичным, ибо Шмидт всегда и везде кричал на митингах, что он только и мечтает, как бы ему умереть за свободу. И вот, казалось бы, судьба дала ему этот, давно просимый им, шанс. Но одно дело митинговая демагогия, и совсем иное настоящий бой. Кроме того, та же “цусимская история” однозначно говорит, что под огонь Шмидт подставлять себя не привык.
В качестве контр-примера можно привести воспоминания одного из участников печально знаменитого Цусимского сражения о последних минутах броненосца “Император Александр Третий”: “...Броненосец уже так близок к нам, что можно рассмотреть отдельные фигуры; крен его все увеличивается, на поднявшемся борту чернеют люди, а на мостике в величественно-спокойной позе, опершись руками на поручни, стоят два офицера; в это время с правого борта вспыхивает огонь, раздается выстрел, момент — броненосец перевертывается, люди скользят вниз по его поднявшемуся борту, и вот гигант лежит вверх килем... а винты продолжают вертеться, еще немного — и все скрывается под водой...”
А вот последние минуты флагманского броненосца российской эскадры “Князь Суворов”. К гибнущему кораблю под неприятельским обстрелом прорвался миноносец “Буйный”, но оставшиеся в живых офицеры броненосца решили остаться на нем до конца вместе со своими матросами. Видя со стороны, что гибель “Суворова” неизбежна, командир миноносца капитан 2-го ранга Коломенцев предложил офицерам “Суворова” перейти к нему с остатками команды и добить броненосец торпедой. Принявший командование кораблем вместо убитого командира лейтенант Богданов отказался. Еще два оставшихся к этому времени офицера, лейтенант Вырубов и прапорщик Курсель, поступают так же. “Отходите скорее! Отваливайте!...” — кричал Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломенцеву. Со среза что-то кричал, размахивая фуражкой, Курсель. Позади носовой 6-дюймовой башни был виден лейтенант Вырубов, высунувшийся в пушечный порт и тоже что-то кричавший. Матросы, выбравшиеся на срез и выглядывавшие из портов батареи, махали бескозырками. Жить всем им оставалось какие-то минуты. Под прощальные крики “ура”, несшиеся с “Суворова”, Коломенцев ушел в сторону от осыпаемого снарядами погибающего броненосца.
Офицеры “Александра”, офицеры “Суворова”... Они не произносили выспренних речей на митингах, не клялись публично принять смерть за Россию, но, когда пробил их час, они приняли ее и приняли достойно, как и положено русским офицерам.
Ну а что же Шмидт? Кто мешал ему, стоя на мостике “Очакова”, достойно встретить свой смертный час? Спровоцировав людей на бой и не сумев возглавить их в этом бою, он должен был, по крайней мере, достойно встретить свой смертный час вместе со своими матросами, как сделали это лейтенанты Богданов, Вырубов и прапорщик Курсель. Мог бы, но не сделал...
Увы, реальный бой — это не митинговая стихия, где верят словам. В бою верят поступкам. И Шмидт поступает точно так же, как он уже поступал раньше, сбегая с идущего в бой “Иртыша”. Он снова дезертирует, на этот раз уже с “Очакова”.
Еще до начала обстрела, предвидя неблагоприятное развитие событий, Шмидт приказал приготовить себе с тылового борта “Очакова” миноносец № 270 с полным запасом угля и воды. Едва борт крейсера начал содрогаться от первых попаданий, Шмидт со своим шестнадцатилетним сыном, пользуясь всеобщей неразберихой, первым (и это доказано документально!) покинул обстреливаемый корабль, бросив на произвол судьбы сотни и сотни поверивших ему людей.
Дезертировав самым бесстыдным образом в очередной раз, Шмидт впоследствии так оправдывает свой поступок: “Мне часто думается, что Россия не позволит меня предать смертной казни... Я пойду на смерть спокойно и радостно, как спокойно и радостно стоял на “Очакове” под небывалым в истории войн градом артиллерийского огня. Я покинул “Очаков” тогда, когда его охватил пожар и на нем нечего было уже делать, некого было удерживать от панического страха, некого было успокаивать. Странные люди! Как они все боятся смерти. Я много говорил им, что нам смерть не страшна, потому что с нами “правда”. Но они не чувствовали этого так глубоко, как я, а потому и дали овладеть собой животным страхом смерти...” Нормальному человеку трудно представить, как мог Шмидт столь беспардонно расхваливать себя и свое очередное бегство и при этом одновременно столь цинично отзываться о людях, пошедших за ним.
