Большинство пьес будет на два-три действующих лица и - монопьесы; время действия - сейчас, место действия - сцена театра и одновременно всюду; везде. Времена, по-видимому, не удастся синхронизировать, действующими лицами могут быть Платонов и Вирджиния Вулф, время и место - в половине двенадцатого на Трафальгар-сквер, на расстоянии двух ружейных выстрелов от морского берега. Мысль о такой пьесе при чтении "Счастливой Москвы" ("можно встретить незнакомую женщину и пробеседовать с ней всю ночь, испытывая таинственное счастье дружбы, когда хочется жить вечно в этой тревоге") кажется привлекательной: сказка для взрослых; почти небылица; ее начало уже написано Платоновым (Зап. кн., с. 226):

Она. На чем мы остановились?

Он. Да это занавес отдернули.

Она. Нас видят.

Он. А пусть, они все равно ничего не поймут, давайте продолжать...

И т. д. Здесь не удалось синхронизировать и место действия: Трафальгар-сквер значительно дальше двух ружейных выстрелов от морского берега; впрочем, театр - он только-только начинается.

Феликс Кузнецов

ШОЛОХОВ И "АНТИ-ШОЛОХОВ"

Конец литературной мистификации века

Глава шестая

"ДАКТИЛОСКОПИЯ" ПРОЗЫ

Запах чеборца

Сомнения в авторстве "Тихого Дона" меньше всего испытывали казаки. Не только те, кто ушел в эмиграцию, в чем мы убедились, постигая трагическую судьбу Павла Кудинова, но и земляки М. А. Шолохова, жители Вешенской и других станиц и хуторов Верхнего Дона.

Сохранилось немало свидетельств того, как восприняли они появление в выпусках "Роман-газеты" - наиболее массового издания тех лет - романа "Тихий Дон". Вот одно из них, - его привел местный краевед Иван Данилов в своей "книге народной памяти" "Донской чёбор".

Вспоминает Петр Трофимович Шапров:

"- Когда вышли первые части "Тихого Дона", читали книгу всем миром. Полстаницы собиралось на баз моего отца, где при организации колхоза сделали бригадный двор. Сойдутся, рассядутся в кружок прямо на земле - отец им читает... Стемнеет, а расходиться не хотят.

Просят читать дальше. Зажигали лампу, выносили во двор и читали дальше... Ну, а керосина-то тогда у всех намале было... Решили, что каждый, кто хочет слушать "Тихий Дон", пусть принесет полбутылки керосина...

Ничего похожего на эти чтения я в жизни больше не встречал: катались по земле от смеха, плакали, спорили... Многих героев угадывали по поступкам, по жизни, другие в романе прямо названы...

Вот комиссар Малкин... Тот, что шутя отправлял людей на расстрел. Был такой в самом деле. У тещи моей останавливался, когда приезжал в Букановскую. Заявится в дом и, не раздеваясь, в сапогах - бряк на кровать... Лежит и наганом играется, подбрасывает его под самый потолок...

Позже работал он в Москве, потом в Сочи".

Это не придумано. Книга народной памяти и по сей день хранит эти воспоминания - о том, как встретили "Тихий Дон" на Дону, о людях, которые узнавали себя в героях романа.

Обратимся к свидетельствам скромных вешенских учителей А. Г. Кузнецовой и В. С. Баштанник, которые, как и другие краеведы, бережно собирали эти крупицы, устанавливая, что "Тихий Дон" таит в себе правду многих реальных человеческих судеб, характеров и ситуаций.

Они встречались, беседовали с людьми, узнававшими себя в персонажах романа, их близкими и записывали эти рассказы о встречах с прототипами героев. К примеру, с братьями Ковалевыми (по-уличному Ковальковыми), которые дали жизнь в романе братьям Шумилиным (по-уличному Шамилям): "...О братьях Ковалевых все так в Каргинской и говорят: "Вот это Шамили".

Сельские краеведы пишут:

"Мы встречались с сыном Мартина Шамиля, Петром Мартиновичем Ковалевым... Петр Мартинович вспоминает о своей семье, о родителях следующее: "Отец не особенно грамотный был. Мы читали вслух "Тихий Дон", а он, отец, тогда сказал: это Мишка написал про меня, записал нас, говорит, Шамилями. И мать он описывает. Когда отец пришел, а сыч на могилках кричал, а отец хотел его застрелить, а мать говорит: "Ты что, я на сносях хожу.." Этот подлинный случай был описан М. А. Шолоховым в первом томе "Тихого Дона".

И действительно, в первых главах третьей части описывается сухое предвоенное лето 1914 года: "По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

- Худому быть, - пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

- Война постигнет...

Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея, две ночи караулил проклятую птицу под кладбищенской оградой, но сыч - невидимый и таинственный - бесшумно пролетал над ним, садился на крест в другом конце кладбища, сея над сонным хутором тревожные крики. Мартин непристойно ругался, стрелял в черное отвисшее пузо проплывающей тучи и уходил. Жил он тут же под боком. Жена его, пугливая хворая баба, плодовитая, как крольчиха, рожавшая каждый год, - встречала мужа упреками:

- Дурак, истованный дурак! Чего он тебе, вражина, мешает, что ли? А как Бог накажет? Хожу вот на сносях, а ну как не разрожусь через тебя, чертяку?" (1-2, 194 - 195).

Во втором томе романа, продолжают свой рассказ сельские краеведы, мы находим описание того, как голосила вдова Прохора Шамиля по мужу, погибшему на полях германской войны.

"Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами. Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой работы волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих - отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот..." (1 - 2, 446).

Оказывается, и эти строки отражают подлинную человеческую трагедию, о которой сельским краеведам рассказала дочь Ивана Ковалева - прототипа Прохора Шамиля, - Дегтярева Агафия Ивановна, 78-летняя казачка станицы Каргинской. Краеведы привели запись беседы с ней:

"Шолохов описывал за маму, книга такая была. Когда дядя Алексей ездил под Турцию, приезжал оттедова, мать пришла, услыхала. Я как раз была на мельнице, там говорят, дядя приехал, отца нету, мать там все на себе порвала, последнюю рубаху она на себе рванула. Что в книге писалось, то и она точно, мать-то, говорила. Только он не написал, что Ковалева. Кто-то у нас читал книгу, мужчина стоял на квартире, преподавал в мясосовхозе, а он эту книгу читал вслух, ишо мать живая была, и мать заплакала. Отец не вернулся. Погиб под Турцией".

По словам Агафьи Ивановны, дядя ее, Алексей Ковалев, как и Алексей Шамиль, был без руки, но обладал большой физической силой, был участником всех драк и кулачных боев и наносил своей культей разящий удар. В первой книге "Тихого Дона" сказано об Алексее Шамиле: "Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник. И кулак не особенно, чтоб особенный - так, с тыкву-травянку величиной, а случилось как-то на пахоте на быка осерчать, кнут затерялся, - стукнул кулаком - лег бык на борозде, из ушей кровь, насилу отлежался" (1 - 2, 36) .

Другой старожил станицы Каргинской, Илья Емельянович Фролов, также подтвердил краеведам сходство Ковалевых и Шамилей: "Фактически он Алешку Ковальчонка косорукого описывал, у него одна щека дергалась, у Шолохова так и написано". Вспомните описание драки на мельнице: "Безрукий Алексей - посередь двора; мечется по поджарому животу холостой, завязанный в конце рукав рубахи, всегдашней судорогой дергается глаз и щека" (1 - 2, 125).