— И больше никому — только в семье?

— Вероятно, следовало бы доложить, сообщить. Я, пожалуй, так и поступил бы. Но для деда, при том воспитании, что он получил, это было немыслимо трудно. Донести на кого-то! — предать гласности содержание приватного разговора... Это, знаете ли, легко для тех, кто вырастал в подсоветские времена. Их учили, что доносить — очень хорошо, вроде этого знаменитого пионера, не помню, как его?..

Уже в марте 1917-го М. В. Родзянко писал родителям Олега Михайловича: “Сколько проклятий падет на мою несчастную голову”.

— Они до самой смерти не находили себе покоя, так как чувствовали, что их для чего-то применили, для чего-то они были выдвинуты на поверхность, но для чего?! — это было им трудно понять, — так истолковал кн. Щербатов душевные терзания Керенского и де Базили (старшего советника Николая Александровича).

— Им приходилось встречаться в эмиграции? — поинтересовался я.

— Нет. Я как-то сказал Александру Федоровичу, что де Базили здесь. Ответом было: я знаю. И не хочу его видеть. У де Базили был сын, другом которого стал Георгий, сын Брасовой, морганатической жены великого князя Михаила Александровича. В начале тридцатых де Базили подарил сыну автомобиль, кажется, “фиат-кватроченто”. Они с Георгием Брасовым поехали на нем кататься и разбились насмерть. Узнав об этом, де Базили сказал: это мойры меня преследуют!..

II

В брошюре М. В. Родзянко “Государственная дума и февральская 1917 года революция”, т.е. в той, наиболее ранней, части его книги воспоминаний, которая была отчасти им написана собственноручно (либо надиктована, О. М. Родзянко с точностью сказать не может), в главке об отречении мы сталкиваемся со странною противоречивостью. Автор сперва повествует (в полном соответствии с прочими источниками) о том, как думцы А. И. Гучков и В. В. Шульгин во Пскове “явились к Государю и получили уже готовое отречение в пользу Великого Князя Михаила Александровича”. И здесь же, тремя абзацами ниже, говорится: “Таким образом, Верховная власть перешла, якобы, к Великому Князю Михаилу Александровичу, но тогда же возник для нас вопрос ... возможно ли воцарение Михаила Александровича, тем более, что об отказе за сына от престола в акте отречения не сказано ни слова”.

Но тогда о какой редакции акта отречения здесь идет речь? — обыкновенно ведь указывается, что Государь собственноручно изменил проект, вписав слова “...и за Сына” и проч. Быть может, имеется в виду известная телеграмма Государя, переданная им для отправки ген. Рузскому около трех часов пополудни 2 марта, — т. е. до прибытия во Псков Гучкова и Шульгина, — на имя председателя Думы: “...Я готов отречься от престола в пользу Моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве Моего брата Великого Князя Михаила Александровича”. В таком случае — это явная путаница, нарушение следственно-временных связей. Позднейшие (1962—1968 гг.) комментарии “историографа” М. В. Родзянко — его невестки Елизаветы Федоровны не вносят ясности, ибо также ограничиваются общеизвестным: “...генерал Рузский, после разговоров по прямому проводу с Родзянко, получил от Государя его отречение в пользу сына, которое он собирался передать телеграфно, а затем переслать М.В., но, узнав, что два члена Думы едут за отречением, посчитал нужным задержать его опубликование и оставил отречение у себя”. Как бы то ни было, история возникновения текста акта отречения, его промежуточных и последней редакций, была и остается не вполне ясной. Автор ценнейших воспоминаний (вышедших в 1969 г. в Нью-Йорке), по сей день в России малоизвестных, полковник Генерального штаба Б. Н. Сергеевский — начальник службы связи в императорской Ставке, пишет по этому поводу: “...вероятно, около 12 ч. 30 м. (2 марта 1917 г. — Ю. М. ), проходя через никем не занятую комнату, я увидел какую-то заседавшую там комиссию, в составе Начальника Оперативного Отделения ген. шт. подполковника Барановского, Статского Советника Базили и капитана Брагина (юриста по образованию). Они меня окликнули и спросили, нет ли у меня в Службе Связи 1-го тома Свода Законов (Законы Основные). При этом выяснилось, что эта комиссия составляет проект Акта Отречения и никак не может найти этого тома”. В комментариях здесь нужды нет. Но двинемся дальше. “Через час текст этого проекта поступил ко мне для его передачи во Псков, — продолжает мемуарист. — Текст этот оказался буквально тот, который был подписан Государем, но... по тексту Ставки Престол передавался Наследнику Цесаревичу, а в подписанном Государем тексте... престол передавался Вел. Кн. Михаилу Александровичу... Это изменение никому в Ставке не было известно вплоть до получения известий об уже состоявшемся отречении”.

Что все это должно означать? — и сколько же существовало “окончательных версий” акта отречения? Есть только два допущения, примиряющих между собою сказанное Родзянко, полковником Сергеевским и другими: 1. Временный комитет Государственной думы обсуждал некий первоначальный вариант документа, в котором говорилось о передаче верховной власти вел. кн. Михаилу, — без упоминания о Наследнике Цесаревиче, и вариант этот вообще мог быть неизвестен Государю — и далеко не всем в Ставке; 2. Текст, предложенный Государю на подпись, был не тем, который вскоре оказался распубликованным, и Его Величество узнал о подмене не сразу.

В январском выпуске французского журнала “Miroir dе L’Historiu” за 1967 г. были помещены воспоминания подполковника Генерального штаба Д. Тихобразова, офицера службы связи Ставки русской армии в Могилеве. Тихобразов рассказывает, что 4 марта 1917 года он, как дежурный офицер, оказался свидетелем сцены, произошедшей между отрекшимся Государем и начальником Генерального штаба ген. М. В. Алексеевым. Тихобразов будто бы увидел, как Государь передал Алексееву собственноручно написанную телеграмму для отправки ее новому правительству. Однако Алексеев отказался это сделать. “Невозможно, Ваше Величество, — услышал Тихобразов. — Это только скомпро-метирует и Вас и меня”. Спустя месяц Тихобразов узнал от начальника штаба, каково было содержание телеграммы. Государь (узнав об отречении вел. кн. Михаила Александровича) будто бы вновь изменил свое решение — и “дает согласие на вступление на Престол Своего Сына”. Тихобразов приводит по этому поводу слова ген. Алексеева: удивительно, что Государь может еще думать о такой возможности, “тем более, что после отказа вел. кн. Михаила Александровича от принятия Власти, Престол перестал существовать”.

Уже цитированный нами полковник Б. Н. Сергеевский сомневается в существовании подобной телеграммы. Что же до слов, приводимых от имени ген. Алексеева, то, по мнению полк. Сергеевского, подобное навряд ли могло быть произнесено. “Ничто в Российском Законодательстве не дает никакого основания для такого суждения, — читаем мы в книге Сергеевского. — Лиц Императорского Дома, имевших по закону право на вступление на Российской Престол, было, в мужских и женских линиях потомков Императора Павла I, больше сорока. ...Россия в те дни оставалась формально “Империей”, и отказ от Престола одного или двух Членов Императорского Дома не обращал ее в “республику”. И ген. Алексеев не мог не знать и не понимать этого”. Ген. Алексеев, пожалуй, очень даже мог “этого не знать и не понимать”, но разве нельзя также предположить, будто Государь, узнав, что опубликованный Акт содержит столь существенные отличия против текста, им подписанного, потребовал исправлений? Нам следует непременно принимать во внимание такую возможность.

III

Согласно большинству мемуарных источников, А. Ф. Керенский настойчиво уговаривал вел. кн. Михаила Александровича не принимать престол. Но в беседах с кн. А. П. Щербатовым Керенский высказывает себя как раз сторонником Михаила.

— Тут он, пожалуй, привирает. Да и кто, собственно, желал видеть М. А. Государем? Разве только Милюков, — комментирует кн. Щербатов.