После убийства Домициана руками заговорщиков (96 г.) Дион возвращается в Рим. Император Траян (98— 117) приблизил к себе бывшего опального философа. Дион не уклонялся от возможности влиять на монарха, считая, что «дело настоящего мудреца управлять людьми» (XLIX). В четырех речах о царской власти Дион защищает стоическую концепцию просвещенной монархии, идеальный царь — «отец и благодетель» своих подданных, добрый правитель, его жизнь — подвиг. Обласканный Траяном Дион отходит после возвращения из изгнания от кинических принципов неприятия всего строи современной жизни и даже выказывает религиозные симпатии. Так или иначе, в лице Диона кинизм ранней империи выдвинул своего яркого защитника и пропагандиста. Среди его учеников был Фаворин из Арелаты, влиятельный ритор, сосланный в 130 г. на о-в Хиос и примкнувший к киникам.
Деятельность Эномая из Гадары, давшей миру многих выдающихся киников, протекала в царствование императора Адриана. Эномай, как и Деметрий, возвращается к древнему радикальному кинизму, с особой силой выступает против всех проявлений религиозного обмана. Наряду с Лукианом своей атеистической деятельностью он вносит очищающую струю рационализма в затхлую атмосферу мистики и суеверий II в. Воспользовавшись убийственными аргументами Эномая, христианские апоопытным новаторам. Перегрин по существу был христилогеты привлекали его памфлеты для критики язычества, не замечая того, что они были направлены против анским шарлатаном, для которого кинизм стал лишь одвсякой религии. Атеизм Эномая приводил в ужас реставратора эллинской старины императора Юлиана, ибо в «Уличении обманщиков» киник высмеивал достоверность гаданий, оракулов, веру в провидение и пр. Этот памфлет обильно цитировался Евсевием в его «Приготовлении к Евангелию» и Теодоретом. Свои антирелигиозные взгляды Эномай сочетал с материализмом, утверждая, что единственное основание наших знаний — наши ощущения и восприятия, а все явления и поступки людей определяются естественной необходимостью. Своими разоблачениями Эномай разрывал сети, которыми опутывали народ лжепророки типа Аполлония Тианского или Александра Абонотейхского, пригвожденного к позорному столбу Лукианом. Как показывают заглавия сочинений, приведенные у Суды и Юлиана, Эномай писал о кинизме, о Диогене и Кратете, аллегорически толковал Гомера, сочинял утопии и трагедии в духе Диогена.
О другом замечательном кинике II в. Демонакте рассказал Лукиан, изобразивший его идеальным философом. Демонакт происходил из состоятельной семьи, жившей на Кипре. Среди его учителей мы встретим Деметрия, Агатобула и Эпиктета, стоика, преклонявшегося перед Диогеном. Значительную часть жизни Демонакт прожил в Афинах, где умер глубоким стариком. В хвалебной (энкомиастической) биографии философа, написанной Лукианом, приводится много анекдотов и апофтегм, подобных тем, которые рассказываются о киниках в шестой книге «Жизнеописаний» Диогена Лаэртского. В своих высказываниях и образе жизни Демонакт следовал за Диогеном и Кратетом, презирал внешние блага, высшим счастьем считал независимость, смеялся над религией и сравнивал себя с врачом, «который исцеляет недуги, но на больных не гневается». Мягкость и снисходительность в сочетании с критическим и острым умом — отличительные черты характера Демонакта. В его лице кинизм ожил в своем наиболее привлекательном «кратетовском» варианте.
В истории кинизма императорской поры несколько особняком стоит фигура Перегрина-Протея. Это один из тех, по выражению Энгельса, «авантюристов и жуликов, хвастунов и горлопанов», которые присасываются к неной из его часто меняющихся масок и ипостасей. Ведь недаром он получил прозвище Протея, вечно изменчивого мифического морского старца. В своем памфлете «О кончине Перегрина» Лукиан скорее заклеймил религиозного обманщика, чем киника. В своей работе «К истории первоначального христианства» Энгельс упоминает о Перегрине и подчеркивает, что Лукиан дал объективное описание главы христианской общины: Лукиан, «этот, во всяком случае беспристрастный, свидетель, рассказывает, между прочим, историю жизни одного авантюриста, некоего Перегрина, называвшего себя Протеем, родом из Пария на Геллеспонте. Упомянутый Перегрин в молодости начал свою карьеру в Армении с прелюбодеяния, был пойман на месте преступления и согласно местному обычаю подвергнут самосуду. Счастливо спасшись бегством, он задушил в Парии своего отца и вынужден был скрыться»[159]*. Историчность личности Перегрина несомненна — помимо нескольких упоминаний у Лукиана, он фигурирует у Авла Геллия, Татиана, Тертуллиана, Афиногора, Филострата, Аммиана Марцеллина и др. Его необычный жизненный путь восстанавливается довольно детально. Вынужденный удалиться в изгнание после отцеубийства, он направляется в Палестину, где становится членом, а вскоре и главой христианской общины, потом попадает в тюрьму. Освободившись, Перегрин меняет обличье — надевает маску философа-киника, скитается по разным странам Малой Азии, затем в Египте примыкает к кинику Агатобулу, у которого обучался и Демонакт. Оказавшись вскоре в Риме, Перегрин з поисках громкой известности открыто бранит императоров, за что отправляется в ссылку. Оказавшись в Греции, подбивает эллинов поднять вооруженное восстание против римлян (Лукиан, Перегрин, 19), нападает на «некоронованного короля» Афин Герода Аттика, которого нередко обвиняли в стремлении к тирании. Изгнание делает образ Перегрина еще более популярным, его сравнивают с Мусонием Руфом, Дионом Хрисостомом, Эпиктетом и другими гонимыми мудрецами. Но этого ему показалось недостаточным. Обуреваемый жаждой славы, Перегрин, в подражание Гераклу и индийским гимнософистам, решает сжечь себя на костре, что он и сделал с театральной помпой при огромном стечении народа в Олимпии (165 г.), правда, надеясь до последней минуты, что поклонники не дадут броситься ему в огонь. Лукиан был очевидцем этого события.
В Перегрине совместились многие черты одиозного лжекинизма, главные черты его характера — непомерное тщеславие и фанатизм. Кинические принципы «свободы слова» и «бесстыдства», аскетизма и презрения к общепризнанным мнениям превращаются у него в повод для пошлых эксцессов и изуверства: «…он сек тростью нижние части тела у других и сам подставлял для сечения свои», «обрил половину головы, мазал лицо грязью», на виду у всех мастурбировал и т. п. (Лукиан, Перегрин, 17). Перегрин по существу чужд подлинному христианству и кинизму, но его пример говорит, что у последних имелись внешние точки соприкосновения. Связь кинизма и христианства еще отчетливее выступает в следующий период, когда, например, киник Максим становится христианским епископом в Константинополе. Христиане на первых порах, как и киники, отличались революционностью, нечто общее было и в их аскетизме. Кроме того, христиане, отвергавшие олимпийских богов, по иронии судьбы попали в число античных безбожников. Все это позволило видному греческому ритору II в. Элию Аристиду заметить, что киники «напоминают секты живущих в Палестине. Они не почитают богов, как и эти философы» (т. II, с. 402 Дидо).
В памфлете Лукиана упомянуто также имя друга Перегрина, киника Феагена, который, по словам Галена (Метод. леч. XIII, 15), был весьма уважаем и читал лекции в гимнасии Траяна в Риме. Там же упоминается еще один кинический философ, учитель Демонакта и Перегрина, Агатобул из Александрии. Агатобул вел жизнь типического киника и отличался суровым аскетизмом, что, по сообщению Евсевия, принесло ему популярность в народе. Не исключена возможность, что именно он находился среди тех агитаторов, что поднимали александрийские низы против римских захватчиков. В «Жизнеописании Демонакта» Лукианом назван еще один современный ему киник — Сострат, упомянутый и другими авторами. Родом из крестьянской Беотии Сострат, прозванный Гераклом, вел жизнь среди лесов и полей, отличался высоким ростом и недюжинной физической силой.
Несмотря на широкое распространение кинических идей в первые века н. э. по всей территории Римской империи, свидетельства о их носителях не столь уж щедры, но особенно ничтожны сведения о кинической, как, впрочем, и о других философских школах, на протяжении критического для древнего мира III в., когда бесконечные перевороты, мятежи, гражданские войны, восстания рабов и колонов, варварские нашествия заслонили собой голоса протестующих народных мудрецов. Кинические идеи продолжали жить в восстаниях антирабовладельческих, антиримских, сепаратистских, в каждом движении, направленном против произвола и несправедливости, но вплоть до IV в. о кинизме мало что слышно.
