— Кто ты?

— Муз.

— Кто? — удивленно переспросила Аринка.

— Муза мужского пола, — пояснил Егор, садясь подле меня на корточки. Я посмотрела на него, вглядываясь в светлеющие глаза. Темные волосы его по-прежнему стояли дыбом, но к щекам уже возвращался прежний румянец.

— А где же твои крылья? — глупо произнесла я.

— Какие еще крылья?

— Ну как же? Музы ведь должны по идее носить на своих эфирных крыльях вдохновение, как высочайший подарок простым смертным. Прилетать в образе пышнотелых девиц и шептать на уши сладчайшие речи и рифмы, — простенько объяснила подруга. Лицо Егора вытянулось:

— Я что, так похож на пышнотелую девицу, скрещенную с бабочкой?

— Да нет, — пожала плечами Аришка, — просто не совсем ясно, как же вы… работаете?

— Музы — очень древние существа. В своем обычном бестелесном состоянии мы напеваем песни, которые слышны лишь тем, кто обладает хоть каплей таланта. Они не воспринимают ее ушами, у этих людей словно есть особые органы восприятия, интуиция, сверхсознание, называйте этот как хотите. Думаете, почему у Берестова такой голос?

— Он тоже муз? — уточнила я. Егор кивнул.

— Вот почему в тот день, когда вы пили коньяк на кухне, он так быстро засобирался домой. Он же ведь со всей серьезностью отнесся к твоей фразе, что слова витали в воздухе. Это ведь для нас не пустая болтовня.

— Откуда ты знаешь про коньяк? — непроизвольно вырвалось у меня, — Ты был там?

— Мне не обязательно быть рядом с человеком, что бы видеть, чем он занимается и что у него на душе. Тем более, если я муз этого человека.

— Ты мой муз? Так вот почему я "случайно" столкнулась с тобой около своего двора, а потом ты так легко смог столько времени общаться! А я грешным делом думала, что тебе все обо мне Аринка выложила.

— Ничего я ему не выкладывала, — влезла подружка. Мне постепенно становилось легче. Пульс возвращался в норму, дышать теперь можно было свободно, не опасаясь нового приступа необоснованной истерики. Зато теперь все становилось по своим местам: и странные, меняющие форму тени, и мой экспромт в "Красном закате".

— Ну, раз так, — продолжила я, шмыгая носом. Информация доходила до меня отдельными кусками, и лишь только потому, что я не воспринимала ее отчего-то всерьез, так сильно она меня поразила. Зато вопросы рождались один за другими просто с пулеметной скоростью. Однако самым важным и первостепенным я посчитала именно следующий:

— Ответь честно: сколько же тебе лет.

— Двадцать тысяч триста пятьдесят три года. Берестов на пару десятков лет старше меня, -

Я невольно присвистнула, только теперь понимая, почему глаза двадцатидвухлетнего парня показались мне настолько мудрыми и взрослыми. Да просто потому, что сам парень был в несколько тысяч раз старше, — Мы с ним знакомы с детства. Он был самым лучшим моим другом, почти напарником. Пока в 1937 году мы не познакомились с одной девушкой и оба не распознали в ней талант поэтессы. И я опять наступаю на одни и те же грабли…

Егор задумчиво уставился на меня, брови его беспокойно сошлись не переносице, но через несколько секунд он продолжил:

— Мы имели глупость явиться к ней в своем человеческом обличии. Несколько месяцев мы тесно общались, сдружились, у нас появились общие знакомые и интересы.

— Она знала, что вы не люди? — последнее слово далось с трудом. Сейчас Егор ничем не отличался от остальных моих приятелей.

— Узнала потом, когда стало поздно.

— Поздно?

— К тому времени мы уже не просто стали друг для друга приятелями. Говорят, что высшие существа, такие как музы, феи, боги — не способны переживать человеческие страсти. Если тебе кто-нибудь об этом скажет, знай, что это полная чушь. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело, когда она сказала, что любит меня.

— Но почему? — искренне поразилась я.

— Потому что я отлично понимал, что не могу быть с ней рядом всю жизнь, все с ней пройти и умереть в один день, как любят писать некоторые впечатлительные особы. Я не хотел лишать ее простого человеческого счастья. Ведь, связав со мной судьбу, она лишалась права материнства, она бы видела, как старится день за днем, а я остаюсь все такой же молодой. Ко всему прочему, я не смог бы все время быть только с ней, как бы я не любил ее. Ведь муз — это абсолютно бесправное существо. Куда прикажет нам двигаться чужой талант, дар, туда мы и спешим. Любое проявление творчества влечет нас, как пчел- нектар. Она обманывала себя, говорила, что кроме меня ей ничего не нужно. Но я отлично понимал, что ни деньги, ни слава ей не чужды. А они, знаешь ли, имеют очень коварное свойство пленить, оглушать человека и бросать его на дно жизни. Они рушат и губят то светлое в таланте, что всегда проглядывается в первых произведениях: наивность, нерешительность, недоделанность фраз, мазков, мелодий. На их место приходит расчетливость и профессионализм. А когда это происходит, то никакая привязанность и даже любовь не способны удержать музу… Вообще, слава — странная женщина. Она старше меня в два раза, но капризна, как ребенок.

— Слава — это живое существо? — не поверила я.

— Да. Надежда, судьба, слава — они всегда живые для нас, пока мы в них верим. Они реальны, пока мы их принимаем. Они умирают, когда мы перестаем им доверять.

— И что, та девушка, правда, покончила с собой?

— Да. Повесилась, — Егор опустил глаза, разглядывая плитку на полу. Я судорожно вздохнула, ощущая новый приступ слезотечения, — Берестов тогда обвинял меня в этом, кричал. И вот с тех пор мы целых семьдесят лет не разговариваем друг с другом. Он считает, что я слишком принципиален в своих поступках. А я всего лишь думаю, что для того, чтобы сделать правильный выбор, не надо гадать на колечках и картах. Не советоваться с кем-то. Достаточно просто взглянуть в зеркало.

Сорел встал, разворачиваясь к выходу.

— Мне пора. Думаю, мы еще увидимся. По крайней мере, хотелось бы этого.

— А можно задать еще один вопрос? — парень обернулся уже в дверях, — Тот стих, про птицу дыхание — ее?

— Да. Она посвятила его мне, когда еще не знала о моем истинном существе.

— Видимо, она знала, что делает, — пробормотала я, когда дверь за музом закрылась. Сейчас же на меня навалилась непонятная тоска. Воздух буквально искрился от вдохновения. Терять такую возможность было бы просто глупо. К тому же у меня создалось ощущение, что если я не выплесну его на бумагу, то просто свихнусь. — Арин, дай мне какой-нибудь лист почище.

— Ты что, писать будешь?

— Ага.

— Мне уйти? — на всякий случай уточнила подруга, протягивая старый тетрадочный обрезок с полуистершимися клетками. Я схватила лежащую на столе ручку и почти отключаясь от всего мира, ответила:

— Необязательно.

Аришка села рядом, внимательно наблюдая за тем, как белая бумага покрывается тонким узором синих букв. Голова начала кружиться с новой силой, так, что пришлось схватиться за столешницу. Несколько минут я выводила слова и строчки, и только после этого позволила, покачнувшись, тяжело упасть на Аринкино плечо:

Мы верим в закрытые колбы, мы верим в четыре стены,

Мы тремся по чьи-то законам, что б только не вызвать войны.

Под звуки протяжного вальса в прожектора белых лучах

Мы пляшем, забывши про танцы, в костюмах прилипших ветрах.

Наверно, менять что-то поздно. Наверно, мы после поймем.

Как в ритмах запутаться просто, но пальцы уже не сожмем.

Но руки уже не согреем, и в сотый поплачемся раз.

А кто-то намного умнее, забудет сейчас же про нас.

Мы верим, что встретиться просто с знакомым, который решит

Шагнуть нам быстрее ко звездам, или здесь обрести монолит.

Но где-то, журча за стенами, играют уже нам не вальс.

И вскоре, гремя каблуками, пуститься должны в дикий пляс.

И вскоре должны мы решиться. У колбы разбилось стекло.