Оставшиеся без ответа <отеческие чувства> Рима воплотились в мощном военном давлении на западные рубежи Руси. Папство, сосредоточившее в XIII столетии в своих руках и духовную и светскую

8*

115

власть, похоже, воспользовалось положением разоренной и обескровленной монголами Руси. Против нее благословлялось и направлялось оружие датчан, венгров, монашеских католических орденов, шведов, немцев. Папа повелел в 1237 году архиепископу Упсалы возвестить крестовый поход против русских <схизматиков> и язычников – финнов, который закончился в 1240 и 1242 годах победами Св. Александра Невского на Неве и на Чудском озере.

После этого Святой престол не постеснялся испробовать и антирусские интриги при дворе Батыя, где одним из советников хана стал рыцарь Св. Марии Альфред фон Штумпенхаузен. К самому великому хану в Каракумы в Монголию с поручением от папы Иннокентия IV ездил минорит Иоанн де Плано Карпини. Когда же рыцари были разбиты, а интриги провалились, Рим, ничтоже сумняшеся, в 1248-м, а затем и в 1251 году предлагал Св. Александру Невскому, при условии принятия католичества, свои покровительство и помощь против монгол тех самых рыцарей, от которых Благоверный князь только что очистил русскую землю.

Можно привести много исторических примеров подобного искусительства, включая шантаж перед агрессией НАТО против сербов, коим католическая, ныне либеральная, Европа сопровождала свое участие. Как сатана-соблазнитель говорила она одряхлевшей Византии: <Видишь царство сие, пади и поклонись мне и все будет твое>. Ввиду грозы Магомета собирала она Флорентийский собор и соглашалась протянуть руку помощи погибающему не иначе, как под условием отказа от его духовного сокровища – отречения от православия. <Дряхлая Византия, – пишет Данилевский, – предпочла политическую смерть и все ужасы варварского нашествия измене веры, ценой которых предлагалось спасение>. Почти такими же, будто заимствованными у Данилевского, словами это событие описано А. Тойнби: <Перед лицом горестного выбора православные греки Средневековья… отвергли иго своих западнохристианских братьев и с открытыми глазами. предпочли как меньшее зло – ярмо турок-мусульман>149. Поистине сугубый подвиг выпал на долю Св. Александра – быть там, где нужно, явить доблесть воина, смирение инока и твердость исповедника. Такой удел выпал и его преемникам по мере усиления Московского царства, которое уже стало рассматриваться латинской Европой как прямая угроза.

Среди идейных основ московского восхождения к империи и <империализму> наиболее часто называют <учение> Филофея <Москва – Третий Рим>. Этот штамп западной историографии в XX веке дополнен клише, что и большевизм – не западное учение, а на самом деле вытекает из природы и истории России. Истоки <революцион-

149 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб. 1995, с. 197-198; Тойнби А. Цивилизация перед судом истории. М., 1996, с. 111.

116

ного деспотизма> надо искать не в доведенном до <целесообразности> западном рационалистическом взгляде на историю, а в Древней Руси – смеси монгольского варварства и византийской подлости, в любви к рабству и <комплексе Филофея>, зовущего к мировому господству. Такой нюанс в историографии XX века появился с момента, когда воинствующе антирусский ранний большевизм, взращенный на трудах Энгельса, Маркса, британской и польской публицистике, был потеснен в СССР неким новым конгломератом идей – явление, которое еще требует исследования, свободного от эмоций и политических пристрастий.

Смещение целей от мировой революции к внутреннему строительству сопровождалось акцентами в советской идеологии, но и изменением отношения к ней извне. Внутри страны началось некоторое освобождение национального и общественного сознания от яда классового интернационализма и скверны гражданской войны. На уровне партийно-государственной идеологии намечалась известная эволюция от евроцентричности большевизма-ленинизма к антизападничеству, вернее, <исторической самодостаточности> при сталинизме. Пора признать, что пафос ненависти к <сталинщине> у внутренних западников и в существующих на Западе клише проистекает из этого водораздела, а не из терроризма сталинского времени, который ничем не отличался от ленинского. Но Ленин был западником, а большевизм – формой отторжения не только русского, но и всего российского. Для Ленина Европа должна была найти образцовое воплощение в революционной России. Сталинизм же, будучи также отторжением русского и православного, явил некую попытку инкорпорации <российского великодержавного>. Все это произвело мутацию марксизма на почве русского сознания масс и позволило возникнуть объективно <духу мая 1945 года>. С ним советское великодержавие достигло уровня системообразующего элемента мирового устройства. Западная историография в ответ прочно и окончательно привязала клише <советский империализм> к русской и древнерусской истории.

Гессенский фонд исследования проблем мира и конфликтов, исследуя проблему культурно-политической идентификации понятий Европа, Восточная Европа и места России в них, представил обзор эволюции западных исторических клише в отношении России-СССР. Высокий для Запада уровень беспристрастности, минимальная идеологизированность и отсутствие враждебного тона привели фонд к признанию, что Октябрьская революция в России <благодаря духовному родству с западноевропейским марксизмом и связям с радикальным левым крылом европейского рабочего движения первоначально не рассматривалась как неевропейская ни ее сторонниками, ни ее противниками>. Неевропейской рассматривалась вся идейная и государственная реальная суть Российской им-

117

перии. Большевики, хотя и <изменили общественные отношения в направлении, противоположном современному им западному образу жизни Европы, все же первоначально считали себя наследниками Просвещения и Великой французской революции>. <Только гражданская война в России, западная интервенция в Советской России, но прежде всего кровавый раскол рабочего движения на укрепившееся на Западе социал-демократическое и пришедшее к власти на Востоке коммунистическое направление, как и установление государственного террора и диктаторского режима с Лениным и Троцким во главе, вновь вызвали на Западе сомнения в принадлежности России к Западу и Европе. Скоро стали вновь проводиться параллели между восточным деспотизмом и большевистским господством. <Красных царей> начали выводить скорее из традиции Ивана Грозного и Чингисхана, нежели Петра Великого>150, – признает Эгберт Ян в работе Гессенского фонда.

Нечасто западная политология честно отсчитывает террор от Ленина с Троцким. Обычно эти фигуры изымаются из черного списка в благодарность за великие заслуги по сокрушению православной империи, за русофобию и западничество, а весь пафос обрушивается на <сталинщину>. Это Р. Пайпс, С. Коэн и другие, в основном американские, русисты и советологи, особенно из советских эмигрантов. А. Янов прямо называет суть сталинизма, неугодного Западу, в <деленинизации> России. Второй аспект все же выдает предвзятость, без которой Европа по отношению к России перестала бы быть Европой (<установление государственного террора и диктаторского режима с Лениным и Троцким во главе>, которые, по признанию фонда, <суть наследники Великой французской революции>), побуждает Запад искать корни большевистского деспотизма почему-то не у Робеспьера, не у Томаса Мюнцера или Иоанна Лейденского, даже <не у Петра Великого, но у Ивана Грозного и Чингисхана>.

Ричард Пайпс, который пишет о времени революции достаточно выдержанно, так как несколько сочувствует большевикам, в отношении древнерусской истории отличается редкой памфлетностью151. Работы его столь пронизаны духом Марксовой <Тайной дипломатической истории XIX века>, что напоминают советские аналоги типа: <Великий Ленин и пигмеи истории> или <Акулы империализма перед судом истории>. Узость теоретической и историографической базы и то ли намеренное забвение, то ли искреннее невежество в области византийского философского наследия и христианских государственных учений, без которых невозможно изучать не только